Табу и невинность. Александр Смоляр
скорлуп, в которые их вогнал коммунистический режим, и что вся общественная жизнь вдруг обретет значительно более человеческие черты. Представлялось, что люди перестанут быть плохими, злыми по отношению к окружающим и что в них навсегда останется хоть немного от того чувства братства, которое революция извлекла из их душ. Представлялось, что такие ценности, как солидарность, духовные измерения жизни, любовь к ближнему, терпимость, воля к взаимному согласию или обыкновенная тактичность, внезапно переживут какой-то ренессанс»[68].
Иллюзии о «гражданском обществе у власти» имели существенные, хотя и краткосрочные политические последствия. Бывшие оппозиционеры, вознесенные на вершины власти, стремились сохранить единство массовых движений, всяких аморфных организаций, которые отождествлялись с гражданским обществом и сформировались во времена борьбы или, чаще, в течение краткого момента революционного воодушевления. Они ставили под сомнение сам принцип политических различий, считая, что традиционные деления на левых и правых анахроничны и не отражают природы подлинных альтернатив, перед которыми встают общества, выходящие из коммунизма. Выражалось убеждение в том, что Центральная и Восточная Европа в состоянии найти иную форму политической организации и представления общественных интересов, избегая пороков и издержек западных многопартийных демократий.
Миф гражданского общества – объединенного, антиполитического, поддерживающего программу радикальных реформ – вскоре оказался подорванным, скомпрометированным и забытым. Вчерашние пацифисты пошли в политическую полицию; защитники прав человека борются сегодня – во имя закона и порядка – со своими вчерашними коллегами из Хельсинкского комитета; недавние оппозиционные деятели ушли в бизнес; еще более многочисленный круг лиц стал осаждать твердыни власти, забывая о недавних антигосударственных и антиполитических декларациях.
Удар по мифу гражданского общества нанес также способ проведения радикальных перемен. Вскоре выяснилось, что их субъектом было не «общество», а узкие группы модернистских элит, составленные из людей вчерашней оппозиции и молодых, хорошо образованных технократов, которых консультировали западные специалисты. Этих людей поддерживали и им вторили журналисты, часть интеллигенции и молодежи. Противники выбранной стратегии как слева, так и справа сравнивали ее с большевистской революцией. Связывать их должны были идущие сверху решения об изменениях, а также особая, телеологическая их легитимизация. Хотя сейчас радикализм изменений обосновывался не интересами рабочего класса и светлым будущим всего человечества, а свободой, правом собственности и демократией, а также, мимоходом и словно бы между делом, интересами «среднего класса», которому еще только предстояло сложиться в результате великой трансформации. Однако же сходства были ограниченными и второстепенными. То демократическое общество, рыночное и открытое, к
Vaclav Havel, W piątą rocznicę „aksamitnej rewolucji”, 17 listopada 94, zob. „Gazeta Wyborcza” 14–15 stycznia 95. (