Кукурузный Человек. Анатолий Люсин
прятал пакетики фена в оскверненной лондонскими тедди-боями могиле за номером девяносто семь, участок Дэ. У меня чистые руки, но они будут в крови, когда я найду Палестинца».
Ночь – застывший сок малазийского дерева, наскоро сшитый кожаный мяч, набитый предварительно сваренными гусиными перьями… гуттаперчевый гаитянин – черный расист и антикоммунист, блуждающая под электронный бит Оскара Салы, улыбкой Барта Старра, по руинам сожженного японского храма Кинкаку-дзи, ирландским кружевом, благодатно ступая по мощенному золотыми листами полу… неприлично заглядывая в окна выцветших квартир бесформенного пятиэтажного дома, сквозь фиолетовую мозаику оконных роз… Кукурузные люди – сербские и французские мигранты, почетные ветераны боевого арьергарда «Масорка» – вывалились в ночь, разжигали костры и, жарили на большой чугунной жаровне клюв петуха, танцевали под песни Шейна Макгоуэна и Джуди Коллинз, пили тибетский чай с солью и маслом яка, и свекольный «сэм», закусывая домашний самогон домашним хлебом с примесью сорока процентов картофеля, и домашними блинами со щукой, цитируя друг другу диалоги из пьес Ионеско, переходя с французского на ирландский, перегруженный манстерским диалектом. Они словно мычали, говорили с многовековой обидой в голосе, некоторые говорили довольно быстро, через нецензурную брань, проглатывая окончания слов, скорее всего из-за отсутствия зубов… Вынося мирскую суету за скобки. У них тут свое этико-религиозное братство со свободной умственной инициативой …
Я заливаю в емкость керосиновой лампы Дэви остатки ирландского виски «Пропер Твелв», аккуратно подрезаю хлопковый фитиль остро заточенным хирургическим скальпелем, поджигая его, выкручивая на полную мощность, закрывая язык разгоревшегося огня ламповым стеклом, приручая его… огуречное поле, скрытое бархатом простуженного мрака, вдруг озаряется тусклым светом, играя мистическими тенями потустороннего мира; движение в округ источника пластмассового пламени и тепла резко оживает, перерождаясь солнечной сферой – каплей расплескавшегося золота на репродукторе недосказанной осени, воинственной оболочкой «непальского садхгуру», совершающего пуджу на берегу Ганга …
Я ловко надеваю военную куртку M-43 (меня интриговала идея ношения милитаристической детали гардероба в инновационных джунглях «Вавилона н.э.», к тому же, так мне было удобнее согревать бездомных щенков, встречавшихся мне на пути, ведь современные города – это агрессивная среда, в них нет романтики), цветом песочного камуфляжа, кислотно-желтого, выменянную мной у толстяка Фулка, по кличке Авокадо, местного аскера, на дебютный роман Яна Флеминга (дело в том, что Фулк был адептом религиозного учения каббала, которое, трактует желтый цвет – как депрессивный и, приносящий несчастье, поэтому, он легко согласился); складываю аккуратно в свой рюкзак: домашнее печенье с фиником и кунжутом (примерно два с половиной фунта); банку сюрстремминга; банку рисово-томатного супа «Кэмпбелл»; несколько фирменных рубашек от «Фред Перри», в красную