Бироновщина. Василий Авенариус
губу, чтобы не дать воли своему малодушію; но сердце y нея все-же продолжало то замирать, то сильнѣе биться.
Тутъ за выходною дверью раздались спорящіе голоса. Спрятавъ свой напилочекъ, пажъ съ дѣловой миной направился къ выходу и выглянулъ за дверь.
– Что тутъ за шумъ?
– Да вотъ, ваше благородіе, – послышался отвѣтъ скорохода, – человѣкъ Петра Иваныча Шувалова хочетъ безпремѣнно видѣть баронессу.
– А это что y тебя?
– Конфеты-съ, – отозвался другой голосъ.
– Такъ я, пожалуй, передамъ.
– Господинъ мой, простите, велѣлъ передать въ собственныя руки: не будетъ ли, можетъ, какого отвѣта. Гдѣ прикажете обождать?
– Пожалуй, хоть здѣсь въ пріемной, – снизошелъ камерпажъ: – баронесса сейчасъ должна выйти.
Лилли оглянулась на вошедшаго. То былъ молодой ливрейный слуга съ коробкой съ конфетами въ рукахъ. Она хотѣла уже отвернуться опять къ окошку, но молодчикъ издали поклонился ей, и въ этомъ его движеніи ей припомнилось что-то такое давно знакомое, да и глаза его были устремлены на нее съ такимъ изумленіемъ, что сама она вглядѣлась въ него внимательнѣе и вскрикнула:
– Гриша!
Молодчикъ съ новымъ поклономъ приблизился уже прямо къ ней.
– Вы ли это, Лилли?… Лизавета Романовна… – поправился онъ. – Какими судьбами?…
Все лицо его сіяло такою сердечною радостью, что и сама она ему свѣтло улыбнулась.
– Хоть одинъ-то человѣкъ изъ своихъ! – сказала она и покосилась на камерпажа.
Но тотъ деликатно отретировался снова въ свой дальній уголъ, гдѣ занялся прежнимъ важнымъ дѣломъ, не показывая вида, что слушаетъ. На всякій случай она все-таки заговорила тише:
– А я тебя, Гриша, съ перваго взгляда даже не узнала… Или тебя зовутъ теперь уже не Гришей, а Григоріемъ?
– Григоріемъ, а чаще того Самсоновымъ.
– Отчего не Самсономъ? Ты такой вѣдь великанъ сталъ, и усы какіе отростилъ!
– Усища! – усмехнулся, краснѣя, Самсоновъ и ущипнулъ пальцами темный пушокъ, пробивавшійся y него надъ верхнею губой. – Не нынче-завтра сбрить придется! – прибавилъ онъ со вздохомъ.
– Что такъ?
– А такъ, что при господахъ моихъ, Шуваловыхъ, я вторымъ камердинеромъ состою, камердинерамъ же, какъ и самимъ господамъ, усовъ не полагается. Но вы-то, Лизавета Романовна, за три года какъ выровнялись! Совсѣмъ тоже придворной фрейлиной стали: въ лайковыхъ перчаткахъ…
– А ты думаешь, онѣ мои собственныя? Фрейлина Менгденъ, спасибо, одолжила. Съ трудомъ вѣдь застегнула: руки y меня куда толще, чѣмъ y ней.
Для наглядности дѣвочка растопырила всѣ десять пальцевъ; но отъ этого одна пуговица отскочила.
– Вотъ бѣда-то! А y меня тутъ ни иголки, ни нитки…
– Такъ вы бы вовсе ихъ сняли, коли вамъ въ нихъ неспособно.
– Ну да! Мнѣ и то порядкомъ уже досталось отъ фрейлины за то, что лапы y меня красныя, какъ y гусыни, что загорѣла я, какъ цыганка.
– Здѣсь, въ Питерѣ, вы живо поблѣднѣете, похудѣете. За-то