Паутина. Александр Амфитеатров
чтобъ видѣть солнце…
Но – представь себѣ: я больше всего люблю видѣть, – наоборотъ – какъ солнце меркнетъ и затмѣвается, какъ его поглощаетъ драконъ черной тучи, высланный на небо враждебною ночью… Когда я еще вѣрилъ и былъ богомоленъ, то часто, за обѣднею, дьяволъ смущалъ меня сладкою мечтою: какъ хорошо было бы перевернуть весь этотъ блескъ, золото, свѣтъ на сумракъ и кровь черной массы… Скажи, Иванъ: ты помнишь, какъ зародилась въ тебѣ первая половая мечта?
– Ну, вотъ, что вздумалъ спрашивать, – добродушно сконфузился Иванъ.
– Однако?
– Чортъ ли упомнитъ… глупости всякія…
– Нѣтъ, ты припомни!..
– Да, ей Богу, Модестъ… Что тутъ вспоминать?… Никогда ничего особеннаго… Я, вѣдь, не то, что вашъ брать, утонченный человѣкъ…
– Да, вѣдь, не чурбанъ же ты, однако, и не звѣрь, которому природа указала для этихъ эмоцій инстинктивные сроки. Вѣдь всколыхнуло же въ тебѣ что нибудь идею пола, былъ какой-нибудь толчокъ, который однажды внезапно сдѣлалъ тебя изъ безполаго мальчишки мужчиною и указалъ дорогу къ наслажденію…
Иванъ, краснѣя и даже съ каплями пота на лбу, теръ ладонью свою раннюю лысину.
– Разумѣется, былъ…
– Ну?
– Да рѣшительно ничего нѣтъ интереснаго… какъ всѣ…
– Мнѣ интересно, – капризно, съ свѣтящимися глазами, приказалъ Модестъ. – Я требую, чтобы ты разсказалъ… Мнѣ это надо. Какъ новый человѣческій документъ. Я теперь собираю коллекцію такихъ начинаній…
– Для твоего философскаго труда? – съ благоговѣніемъ спросилъ Иванъ.
Модестъ прикрылъ глаза и съ растяжкою произнесъ:
– Да, для будущаго моего философскаго труда…
Противъ этого аргумента Иванъ уже никакъ не въ силахъ былъ протестовать: если-бы тѣмъ могъ содѣйствовать будущему философскому труду Модеста, онъ охотно позволилъ бы повѣсить себя на отдушникѣ за шею даже на немыленной бичевкѣ. Научная цѣль допроса сняла съ него стыдъ, и онъ дѣловито и обстоятельно изложилъ, будто рапортовалъ по службѣ начальству, постоянно, послѣ каждой фразы, понукая память свою, точно отвѣчая нетвердо въ ней улегшійся, лишь механически усвоенный, урокъ.
– Ну-съ, было мнѣ пятнадцать лѣтъ, ну-съ. Ну-съ, Епистимія тогда была молодая, ну-съ. Ну-съ, Симеонъ пріѣхалъ изъ университета на каникулы, ну-съ. Зачѣмъ, я думаю, они все вдвоемъ въ малину прячутся, ну-съ. Ну-съ, и однажды подкрался, подсмотрѣлъ ихъ въ малинѣ, ну-съ… Только и всего…
– Только и всего? – разочарованно повторилъ Модестъ. – И это твое первое мужское волненіе?
– Ужъ не знаю, первое-ли, пятое-ли… Только это я помню, a другія позабылъ… Можетъ, и было, что… Позабылъ!.. Я тебѣ говорю, Модестъ, – жалостно извинился онъ, – простой я человѣкъ, ужъ какая y меня психологія! Казарма!
– Д-да, Оскаромъ Уайльдомъ тебѣ не бывать, – пренебрежительно процѣдилъ сквозь зубы, съ закушенною въ нихъ папиросою, Модестъ. – И вѣчно то y васъ – напрямикъ: женщина… самка… бурбоны вы всѣ!.. всегда наглядная, грубая, пошлая женщина… Ф-фа!
Онъ