Обручник. Книга вторая. Иззверец. Евгений Кулькин
все те, кто – официально – пришли встречать певца, только что покорившего Рим своим удивительным, как в Италии отметили, уникальным голосом.
– Сазонка!
В третий раз употребив это прозвание, Федор Иванович как бы распаял застенчивость поэта, и тот вновь стал читать:
Я тебя сапожником помню,
Да и токарем тоже чту.
Но нигде ты тогда не скомкал
Золотую свою мечту.
Спеть о нашей Волге такое,
Чтобы не снилось бы никому.
Потому Россия с тобою
И во свет пойдет, и во тьму.
Кто-то из встречающих, чуть приотстав, стал записывать то, что прочитал Сазонка и, видимо заметив это, Шаляпин сказал:
– Если ты на него, – он кивнул на поэта, – сфараонишь, я – охрипну.
Какой-то полицейский чин вырвал у сексота запись, и порвав ее у всех на виду, пустил по ветру.
А тот продолжил:
Мы затем на земле страдаем,
Чтобы каждый признать бы мог,
Что судьба – как монашка слепая,
Поводырь у которой – Бог.
Коли он не туда заведет вдруг,
Простодушно-наивных нас,
То вернет под сиянье радуг
Наш родной шаляпинский бас.
Тут все, в том числе и тайный агент, закричали «ура!».
А потом был обещанный Сазонкой пир.
И на нем-то Тихоня узнал, что ничего не придумал в своих стихах поэт, ибо работал вместе с Шаляпиным, когда тот еще был никем: и учеником чеботаря, и плотником, и токарем.
– Это во мне голос огрубило, – сказал Федор Иванович. Как уже делал ранее, Тихоня в тетрадке, где отмечал всех великих и попросил расписаться и Шаляпина.
– Кстати, – сказал он, уважив просьбу, – в Вене за вот такую записочку Штрауса целое состояние запросили.
И уточнил:
– На аукционе.
Так что встретимся, когда ты станешь миллионером.
А Сазонка, видимо, выдал экспромт:
Наступит тот аукцион,
Когда вдруг превратится в сон
Та явь, в которой мы рабы,
Страну поставили на дыбы
И взметим возгласом в лицо
Любых чинуш и подлецов.
И скажет с молоточком тип,
Преодолев застойных хрип.
«Все продано! Гасите свет,
Чтоб знать, кто жаден, а кто нет,
Кто молча положил в карман
Еще не проданный обман».
Сазонка умолк.
Не последовало восторга со стороны тех, кто это взволнованно слушал.
И Федор Иванович тихо сказал:
– Ты опять за свое!
И Тихоня счел, что это как раз тот момент, за которым следует интеллигентная фраза: «Пора и честь знать».
И – ретировался.
Даже на виду у всех.
А Сазонка – уже пьяно – рыдал.
5
Она разучилась прощать многое, что происходило не с ней, Матильдой Кшесинской, особенно после того, как один ее знакомый актер сказал, глядя на кладбищенский крест, под которым лежала молодая женщина:
– Тридцать один год. Самый расцвет женской глупости, когда юность прошла, а зрелость еще не наступила.
И