Обручник. Книга вторая. Иззверец. Евгений Кулькин
на спине расщелкнулась одна застежка.
В нее стала заползать сквозняковая свежесть.
Наверное, это дуновение бессмертия.
Звезды загустели настолько, что стало жутко.
Жутко оттого, что – показалось – вдруг шар земной опрокинется и под ногами очутится та самая железная щетка из звезд.
Невидимый ниоткуда где-то гурлит голубь.
Он, видимо, уверен, что вечен.
И на округу медленно сползает сон.
Тот самый, невечный, а потому, как говорится, без знака качества.
Лужи бликуют даже при отсутствии света.
Только всполохи у них черные.
Как крылья у летучей мыши.
И вдруг – голос:
Вечерний звон,
Вечерний звон.
Как много дум
Наводит он.
И думы выпорхнули.
Вылетели, как стая воробьев из трубы, выкуренная дымом.
6
В этом было что-то пристрелочное, хоть и состояло из обыкновенного приглядства.
Ленин подолгу сидел над картой Лондона. Листал книги о столице Великобритании. Пытался во что-то безоговорочно, как это делал всегда, вжиться.
И тут уж до любого наивца дошло бы: Ильич собирался или посетить, или вовсе переехать в Англию.
Даже как-то, полупросебя повторяя «Туманный Альбион», обмолвился:
– Сумрак света в ясную погоду, – и расхохотался.
Ну если для кого-то это было секретом, то Надежда-то Константиновна безусловно знала, что они едут в Лондон.
И что Ильич изучает карты и прошмыгивает глазами разного рода путеводители по банальной причине, чтобы и на новом месте – чувствовать себя так, словно тут знакомы ему всякая улица и каждый дом.
Это называет он «стратегией посещения».
У Ильича слишком много того, что можно назвать безусловным.
Это непрекращающееся общение с теми, кто жаждет его увидеть.
И – опять же безусловная – отдача себя во власть разного рода споров и дискуссий, где всяк норовит, ради мнимой собственной правоты, безоговорочно пустить в ход зубы и когти.
А ему постоянно хочется сделать «День открытой души».
Но – не выходит.
И – по банальной причине.
Часто у людей приобретенная хитрость опережает то, что заложено природой, и тогда диспут напоминает мир ядовитых пауков в банке.
Сегодня пришел поэт.
С жалобой на Мартова.
– Он у вас, – сказал, – действительно, как мартовский кот, только орет, а толку неймет.
Запутавшись в рифме, Ленин спросил:
– Так в чем ваши претензии?
– В том, что «Искру» вашу, вернее, Мартовскую, можно назвать «Всепогодным Европейским позорищем».
– Почему?
Ленина всегда забавляла мода крайних суждений.
– Я несколько раз, – сказал пришелец, – предлагал Мартову опубликовать мои стихи.
Он чуть подзапнулся, видимо, ища аргумент тому, что его предложение мог отвергнуть только сумасшедший.
Но сошелся на банальном.
– Я приносил ему хорошие стихи.
И он уточнил:
– Настоящие.
– Ну и что?
– Мартов