Обручник. Книга вторая. Иззверец. Евгений Кулькин
зимней свежестью.
Тая в себе намек, что где-то совсем близко стоит полновластная русская зима.
Без грузинского акцента.
Бережно прошелся по старым адресам.
Приняли, но без радушия.
Нужно было находить новое какое-то убежище.
Нынче у него на эту тему встреча с Левой Розенфельдом.
А вот и он сам.
В меру нервен.
Чуть больше основателен.
– Особого комфорта не обещаю, – говорит Розенфельд. – Однако люди надежные и, главное, ушибленные нашей идеей.
Ну что ж, циничность не последняя черта его характера.
С неба срываются снежинки.
Редкие, как милостыня на глухом перекрестке.
– Страшно было бежать? – интересуется.
– Да по всякому, – решил не распространятся на эту тему Коба.
Кто его знает, как дальше жизнь повернет, может, доблесть превратится в фарс, а фарс, наоборот, в доблесть.
Эта мысль, вообщем-то, не его.
Ее когда-то озвучил Мардас.
Как розы среди зимы,
Тепличны сделались мы.
Эти строки из песни, которые учитель любил выкартавливать в минуты легкого подпития.
«Нужно съездить к матери», – думает Коба и продолжает шагать рядом с сосредоточенным Розенфельдом.
Кто-то ему сказал, что революционер по чувствам должен быть русским, но разуму кем угодно, а по внешности иудеем.
И вот сейчас с одним из таких гибридов он идет.
Пока что в неведомость.
Но по адресу.
Хозяин – раболепен.
Значит, в самом деле ушиблен идеей.
По фамилии более чем не грузин – Морочков.
Руки выдают подозрительность.
Пальцы не находят себе применения.
А – по слову – сдержан.
Это как раз то, что нужно.
Болтуны, как уже заметил Коба, более чем прозаичны.
Один даже признался:
– Заарканю тайну душой, и она в ней как пойманная рыба бьется. Так и норовит на волю вырваться. И тогда начинаешь разными аллегориями сыпать. А то и просто-напросто – и без оных – проговоришься.
Вечер Коба проводит, однако, в одиночестве.
Надо остыть от того, что полошит душу.
Конечно же, от подозрительности.
Не думал, что она скопилась в нем в таком количестве.
И на водку налегал,
Нелегал.
Эту – полупритчу – слышал он в каком-то кабаке.
Там – разгул безмнения.
Еще по приезде почти столкнулся с начальником тюрьмы.
То ли сделал он вид, что не узнал Кобу, то ли в самом деле не думал его тут повстречать. Хотя – по документам – наверняка он значился во Всероссийском розыске.
Опять в душе заворочались стихи.
На этот раз неведомо чьи:
Начинается в Сибири
Смысл, какой легко понять,
Всем, кто раз, два, три, четыре,
Смело превращает в пять.
Арифметику расчета
Знает каждый идиот,
Что на плаце эшафота
Время больше, чем идет.
Время мчится и искрится
Православною слезой,
Чтоб