Апельсиновое солнце. Кирилл Гайворонский
зависимость!2 – он прекратил кричать и зациклился на слове «Зависимость», и начал его бормотать.
– Что с ним? – спросил я, вероятно, на меня не обратили внимания.
– С Толстым-то? – Достоевский повернулся ко мне. – Он пишет… пишет, не более.
– Таким способом?
– Да, пока гуси бумагу не принесли. Собаки, не несут по сей день. Уж сколько времени прошло!
– Какие гуси?
– Работные гуси.
Толстой начал кричать «Зависимость», Фёдор взял с пола пыльный стакан и плеснул в лицо графу.
– Спасибо, Фёдор, чтобы я без вас делал. Разогнался я. Дрянное это дело, с ума такими способами сходить. Ну ничего, скоро бумагу принесут и хорошо будет. О… Кто этот молодой человек? – спросил граф.
– Это – ваш гость, – ответил Фёдор.
– Ишь, какой! Вероятно, из простого народа?
– Заблудился, – проговорил я, – к вам зашёл. Вы не против?
– Ох, нет, конечно! – сказал Лев Николаевич, – Оставайся пока… погоди-ка… неужто зрение подводит или нет же, ох милосердный! То ли это у тебя в руках?!
Я повернул апельсин в руке:
– Это?
– Да, собака, это!!! А ну, дай сюда, быстро, сюда, прямо сейчас! Федя, выхвати у него!
Достоевский вскочил со стула, он было бы применил на мне силу, но я запросто отдал покусанный фрукт. Фёдор его понюхал:
– Свежий Лев Николаевич. Све-е-е-ежий.
– О-о-о-о-о, м-м-м, а ну-ка, Фёдор Михайлович, сотворите-ка нам добродетель на двоих, или может… ты будешь? – Лев спросил меня.
– Нет, пожалуй, откажусь.
– Вот и верно. Видишь, до чего это меня довело. Ну ладно, ладно, Фёдор, не оступитесь.
Фёдор Достоевский нагнулся на табурете и достал из-под койки кожаный «дипломат». Раскрыл его, и даже при тусклом свете сверкнули колбочки, иголочки со шприцами и спиртовка. Он достал спиртовку и поставил на пол, разжёг и капнул на «ложечку» апельсинового сока. Жидкость стала пузыриться. Потом он взял шприц и набрал вещества. Стукнул пару раз ногтем по игле и спросил меня:
– Есть ремень?
Я молча снял свой ремень и вручил Фёдору. Тот натянул рукав Толстого и затянул на его руке мой ремень. Вены на старческой руке взбухли.
– Вы готовы, граф Лев Николаевич?
– Конечно, готов, что ты спрашиваешь!
Фёдор пошлёпал Толстого по венам на левой руке, пока кожа не покраснела, и вогнал иглу. Лев Николаевич покряхтел. Когда шприц опустел, Толстой отвернул голову от нас и стал бормотать что-то неразборчивое. Фёдор снял с него ремень и принялся проводить тот же ритуал с собой: закатал рукав, затянул на руке ремень, пошлёпал по коже и с полным до отвала шприцем вогнал иглу в свою вену. И ввёл себе всё вещество до последней капли. Из его рук шприц упал на пол. Сам Фёдор расплылся на стуле:
– Хо-ро-ша-а-ая в-е-е-ещь, – еле говорил он, – про-о-о-ошу те-е-ебя-а-а-а, проч… ти пись… мо-о-о-о-о, – он вынул из кармана брюк два нераспечатанным письма и отдал мне.
Я
Момент из «Войны и Мир» Льва Николаевича Толстого, четвертый том, эпилог.