Невинный семейный бизнес. Мелодрама с острыми краями. Евгения Палехова
вздохнула бабушка, смерив его критическим взглядом. Она резко затормозила, и Вовка влепился в её спину. – Пришли.
Вовка поднял голову и увидел большую надпись на куске фанеры, выполненную в лучших традициях иллюстрирования книг Достоевского. Они вошли, и Вовка принялся вертеть головой, как заведённый. И его можно было понять: этот недоюноша никогда не бывал в настоящем ломбарде. Ему мнились низкие потолки и керосиновые лампы, подслеповатый еврей в столетней жилетке, – а на деле оказалось: просто комнатёнка и чем-то смахивающий на сапожника противный дядька, которого уже через год смело можно будет называть противным старикашкой.
– Очки надень, – зашипела бабушка.
Вовка, подавив вздох, нацепил на нос уже знакомые очки с толстенными линзами.
– А вот выражение провинциального лопуха с лица сотри, – продолжала шипеть бабушка. – Ты – коренной ленинградец. Ты недоверчивый и расчетливый. И все люди для тебя обманщики и прохиндеи. И ты – зануда. Студент. Отличник.
И под этот грозный шёпот Вовкино лицо стало меняться: брови собрались над переносицей, одна выше другой, губы сложились в скептическую усмешку, адресованную буквально всему, что встречал взгляд, высокомерный и презрительный. Плечи, в будущем обещавшие косую сажень, как-то ссохлись и съёжились. Вовка на глазах таял, кажется, даже пиджак стал ему велик. Бабушка явно была довольна.
– Я бы хотела сдать кольцо, – надменно объявила она, дойдя до заветного окошка, из которого тотчас, как чуткая кукушка, высунулась голова, до этого момента следившая за вошедшими через стекло и решётку. – Будьте любезны, милейший, оцените изделие.
Милейший, расцвечивая всё вокруг улыбкой, обнаруживающей основательный недостаток зубов, протянул руку.
Бабушка кивнула Вовке, и тот, мелко дважды кивнув в ответ, распахнул пальто, под которым оказался свитер, натянутый на рубашку. В её-то нагрудный карман и полез Вовка, демонстрируя чудеса неловкости. Добыв, наконец, коробочку, он открыл её и положил на подставку в окошке.
Ленинградский Шейлок замер.
В коробочке лежало невероятно, изумительно изящное кольцо с одним-единственным камнем, мастерскую огранку которого не могло скрыть ни скудное освещение ломбарда, ни лоскут убогого бархата в коробочке.
– Ну? – нетерпеливо спросила бабушка.
– Боюсь, я не могу его взять, – с явным сожалением ответил оценщик, убирая линзу.
– Почему же, не потрудитесь объяснить? – высокомерно поинтересовалась бабушка.
– Мы не располагаем полномочиями покупать товары за сумму, превышающую десять тысяч, – заученно отбарабанил оценщик. – У нас – правила.
Вовка на словах «десять тысяч» закашлялся. И бабушка моментально сориентировалась: она тряхнула головой и подняла на оценщика взгляд из серии «я-несчастная-одинокая-очень-пожилая-но-сильная-женщина».
– Мой внук… – начала она с трагически-стоической ноткой в голосе.
Вовка,