Апрель в Белграде. Алена Викторовна Остроухова
меня, – мягко и с широкой улыбкой. Как будто шизофренику объяснял.
Немного подумав о том, всегда ли у него была загорелая кожа и когда он успел загореть, на каком море и с кем он там был, Ларина опять начала издавать звуки. Его брови с каждой секундой все больше и больше сдвигались.
– Да расслабься ты. Расслабь плечи, шею, ну, – прерывает он ее грубым тоном, пока ходил вокруг с руками в карманах. – Только в этом проблема. Поешь вся зажатая, – он застыл, чтобы изобразить Ларину и скривить лицо, – Нервничаешь. Каждый раз одно и то же. Ты что, влюбилась в меня? Я не пойму.
Подавиться лежа она не рискнет. Однажды, Алена так пила лежа перед ноутом и вода протекла не в то горло. Вся кровать и ноутбук были мокрые, пока она прокашливалась.
Самое гадское, что он шутит между делом. Язвит. Это же несерьезный вопрос. Травкин не серьезно. Он не может быть серьезен. Будь он серьезно, после вопроса он бы заткнулся и многозначительно посмотрел на Ларину. И начался бы тупой русский сериал, на который Алена сегодня плевалась.
Травкин продолжил ее дальше поливать, критиковать, жестикулировать, показывать, куда тянуть живот, где опора – Алена привыкла. Странно, но привыкла. Все остальное – не так больно уже. И не так громко.
Самое громкое проехало.
Ты, что влюбилась?
In Flanders Fields
Если долго петь одно и то же – забываешь. Привыкаешь. И это хорошо. Ларина чувствовала, как привыкает к обстановке, к его повышенному тону, психозам, молодым девчонкам вокруг. Ее волновало это все меньше и меньше, ведь они стояли на ногах второй час. Дверь хлопает. Кто-то возвращался из туалета. Он отпускал в туалет, но, если дверь хлопала, он бил по клавишам и останавливался, позволяя вошедшему в тишине и под давлением его взгляда пройти на место. Его взгляд, который превращался в подошву, чтобы размазать тебя по полу, как противного жука – высасывал желание жить. Больше никто дверью не хлопает.
Желание находиться в хоре. Как его сохранить? В чем его хранить? И почему все до сих пор пели? Ей интересно. Она бы здесь не была, если бы не злорадство и желание доказать. По собственной воле – к черту. Это мазохизм. Так может все здесь собрались, чтобы доказать кому-то что-то? Может, Травкин так же играл на людях, как играет на пианино? Выучил все ноты, все приемы, и отыгрывает один и тот же сценарий много лет. Давит на больное. На чувство собственного достоинства, которое есть даже у вонючего бомжа в канаве. И как надавит, так ты и начинаешь плясать под его дудку, сама того не замечая. Ты же не можешь позволить ему и другим подумать, что ты низший сорт. Что тебе, бедной, тяжело. Что ты устаешь. Хочешь есть. Хочешь в туалет. Боишься его, в конце концов.
Все это было. Все с этого начинали, а потом обрастали железной ненавистью к нему. Броней, которую его лазеры и несуществующие нотки в голосе не пробивали. Он был самой настоящей мразью, только если ты ему не понравишься. А нравились ему жена и красивые популярные девушки.
Ларина пока не обросла ничем. Надо подумать, что выращивать, прежде чем засадить весь сад неизвестной дрянью. Железом, как остальные? Может приколотить деревяшки, чтобы спалить их в крайнем случае? Стекло, конечно,