Апрель в Белграде. Алена Викторовна Остроухова
ужаса глаза. Видимо, Балашова; хотя наложил кирпичей каждый. Это не весело. Совсем не весело.
In Flanders Fields высоко, In Flanders Fields еще выше.
Дрожание ее голоса заставляло сердце Лариной биться быстрее.
And now we lie in Flanders Fie
тянется, выше и ниже.
ield…
Она упускает последнюю букву, и Алена закрывает глаза, будто бы пела и лажала она. Стыдно и херово почему-то ей, а закрытые глаза – ее спасательный домик. Как в детстве, когда в неправильных догонялках можно было построить из рук домик над головой и тебя не тронут. Не по правилам. Аналогия в относительно взрослой жизни – закрытые глаза. Имитация темноты, в которой Дмитрий Владимирович включал фонарик.
Не трогайте ее.
Она бы потеряла способность дышать раньше времени, если бы открыла глаза и увидела его. И по жизни так же. Она никогда не вдыхала полностью, боясь, что легкие наполнятся чем-то и она не будет знать, что с этим делать. И вот она не знает, что делать.
Его взгляд на ней.
– Ларина, – будто бы знакомятся. При всех. Она забывает свое имя не сразу, а позволяет ему договорить. Остается надеяться, что на высоких стенах, об которые ударилось ее имя, не останется следов. Так хочется быть неуязвимой, а он не дает. – То же самое.
Она бежит по непрочному мостику и останавливается. Ждет. Не слышит треск гнили. И срывается, услышав.
Слышишь? Слышишь теперь асфальт под тобой и воздух, который ты на секунду могла удержать в руках? Ну, как, Ларина? Помогает? Помогает все то, что ты делаешь? Потому что ему похуй, что ты делала до него.
Ларина до последнего надеется, что есть еще одна Ларина. Но если повернуть голову налево и направо, можно заметить взгляды только на своей испуганной роже. Еще раз до последнего надеется, что его просьба сама собой рассосется. Его мысли быстро перебиваются, так может, и сейчас? Одна собьет другую, и он заговорит на другую тему или просто пожалеет. Он же знает, знает! Знает, кто новенький в группе! Знает, какой она непрофессиональный певец, и все равно заставляет.
Не выделяет. А нахер надо?
Он даже не просит по второму кругу, а смотрит. Лениво, равнодушно, разочарованно. На приоткрывшихся губах – ее осознание. Этой гимназии, хора, особенно хора и его концепции. Можно ли разрушенный дом считать началом нового? Можно ли надышаться пылью, не закашлять, а подумать легким – откуда она? А можно ли посреди книги изменить направление и извиниться за написанное? Можно оставить пустую страницу. Это честно. Ларина поняла, что не особенная. Она не одна сгорает. Не одна боится своих голосовых связок и присутствия других, более крутых голосов. Выпендривался ты или нет – все такие же чмошники, как и ты. Всем страшно петь, когда он попросит.
In Flanders Fields закрывает глаза, чтобы отгородиться от людей вокруг. Допустить возможность, что в котле варилась она в одиночестве.
Как звучит ее голос? Никто не знает, кроме него. Сколько людей, столько и мнений, если только неподалеку нет Травкина. Тогда только одно.
Последнюю букву вытягивает. Она помнит все, что он