Против течения. Избранное. Анатолий Богатых

      Над нами твердь звезда ми зажжена.

      И ветр сквозной. И кривизна земная.

      И в поднебесье скверная луна

      плывёт из Гамбурга,

      куда не зная.

      Века разбоя. Клевета. Хула.

      Но был наш замысел смирен и кроток,

      покуда в ум заблудший не вошла

      мысль чуждая, чужих умов забота.

      Земля! Отечество! – не звук пустой.

      Кто люб, тот бит, – поймёшь не по присловью.

      Тобой живёшь – и говоришь с тобой

      и с ненавистью, и с любовью.

      Отечество! Земля! – худая мать,

      степные сны, проклятые вопросы.

      Извёл и жизнь, и век – тебя понять,

      в чужих краях душой, —

      о с т а л с я с н о с о м.

      Полным-полна печаль твоих дорог!

      И в оный день, в неясном вечном шуме,

      себя сжигая, замолчит пророк, —

      войдёт убогий в з н а н ь е —

      и безумье…

      …И сходили, как в пропасть, в могилы одни,

      и чуть брезжили давние – прежние – дни,

      и заря кровенела зловеще и трезво, —

      век смердящий лютел,

      по-звериному пел,

      выжигал человечье калёным железом.

      Но бессильные тянутся пальцы к перу,

      и – как прежде – волнуются мысли в отваге,

      и встают письмена – и сгорают к утру,

      и – рассыпавшись пеплом – летят на ветру,

      и немеют листы почерневшей бумаги.

      Наша память – кандальный Владимирский тракт —

      замерзает в этапах, больных и усталых,

      в тундрах, полных людей, обгорает в кострах,

      тонет чистой слезой в замутнённых каналах.

      …Ну а и м, – из безродья выводят и тьмы

      и возводят на трон сапоги-кровоступы, —

      от слепящих снегов туруханской зимы

      до знобящих бессонниц кремлёвской тюрьмы

      путь.

      По трупам.

      …мы так же, корчась, упадём, —

      мы руки слабые сомкнём

      на обожжённых жаром лицах,

      и станут пеплом и огнём

      земные вечные столицы;

      а тот, кто выживет, сочтёт

      дни смертной муки и проклятья,

      и сам в безумье проклянёт

      отца, и мать, и ночь зачатья;

      и равнодушный круг луны,

      взойдя надмирно и высоко,

      на злое празднество войны

      воззрит, как праведное око, —

      так я, разрушивший земной

      приют отшельника лесного,

      к его обители лесной

      придя нежданно и без зова,

      в его замшелый древний дом

      впустивший гибельное пламя,

      слежу