Недосказанность на придыхании. Татьяна Миллер
до физического удушья. Везде было тесно, везде не хватало воздуха, но главное – куда не ткнёшься – теснота, всюду эта теснота! Дом в одночасье сузился, сжался, скукожился, сморщился!
Воздуха нет! А на сердце – такая тоска! Такая тоска!!! И не выдохнуть её, ни выдрать!
Разложив книги на столе при тусклом, но уютном свете, который стеснительно пробивался сквозь красный абажур настольной лампы, я решительно, с треском, отодвинула мощный неуклюжий стул с кафельного пола, столь же решительно с твёрдостью села за стол, придвинулась грудью вперёд к самому столу, резко и до самых глубин лёгких, мощно затянулась сигаретой, на мгновенье задержала дыхание, струйкой медленно-медленно испустила его весь из груди до последнего миллилитра и наконец, всем грузом рук налегла на тетради. То были дневники, письма к неизвестному человеку и черновики литературного произведения.
Я мельком взглянула на часы: вовсю уж шёл второй час ночи.
Страница за страницей, письмо за письмом, Мама начала оживать в моей памяти и создаваться в реальном образе, словно фотография проявляться в химическом растворе в освящённой красным светом комнате.
Всё забытое и не запомнившееся, всё то, что её смерть не позволила мне о ней узнать и прочувствовать – всё это она щедро, с ласковостью и нежностью отдала мне в этих тетрадях и повествованиях. Она словно присела тут со мной рядышком, напротив меня, за этим же столом, обняв мою руку своими двумя костлявыми полуледяными ладонями и улыбнувшись той извиняющейся улыбкой, которая так запомнилась моему брату. И тут я расслышала – или мне это только почудилось? – её голос… до меня донеслось «Грунечка…»
Печальное, траурное, едва слышное эхо прошептало в тишине.
И в ответ, мои лёгкие выдохнули «Мамочка…»
Так и просидела она со мной. Продержала мою ладонь. Всю ночь.
Я читала её – до самого утра, осмеливаясь прерываться на очередную чашку крепкого кофе и затянуться ещё одной сигаретой.
Чудодейственным образом, передо мной стали представляться воспоминания и оживать картины прошлого, которые глубоко затаились в моей памяти и, казалось, забылись навсегда.
Вот, она стоит в сереньком осеннем костюме – такая вся элегантная, высокая, с извиняющимися движениями… извиняясь, сама не знающая за что и кому – стоит, широко распахнув руки и закрытыми глаза, становится на цыпочки и произносит мне и брату: «Ветер… давайте обнимем ветер!!!!» Мы следуем за ней: становимся на цыпочки, закрываем глаза и при следующем порыве ветра – вдыхаем его полной грудь и «обнимаем»…
Тот «серенький осенний костюм», как я узнаю позже из её записей, – был одним из двух, которые у неё остались из всего гардероба и, которые она проносила – зимой и летом – почти 2 года.
Вот, мы готовимся к Рождеству и вырезаем бумажные снежинки.
Всплывает другое воспоминание: мы готовим что-то в духовке и вместе с Мамой, через стекло, наблюдаем, как, будто по волшебству, набухают