Растения цвета любви. Рассказы. Татьяна Дагович
муж, говорила об Аиде Деметра, будто намечался второй), она уже не была маленькой дочуркой, а значит, можно было с ней по сердцам говорить.
Деметра рассказывала, как тяжело жили с Зевсом, и как была счастлива, когда этот брак распался. Дурочка Гера взяла его себе – и стала богиней неврозов. Можно только посмеяться над её бедными трепыханиями: он гуляет, она бесится, а всё почему? Потому что у женщины должно быть своё содержание в жизни, своё дело. Вот она, Деметра – целый день в работе, она берёт на себя ответственность, а Гера кто? Покровительница брака. Курам на смех: мужика в доме удержать не может, а покровительница брака… Это только таким бракам покровительствовать, как первый твой брак, Перси. Но у Деметры с Зевсом всё было наоборот, он жутко комплексовал и ревновал к её могуществу. И как часто ему ни повторяла: «Да ты, ты верховный бог, ну чего тебе ещё надо?» – он каждую жертву подсчитывал: сколько ей принесли, сколько ему. Да, в постели им было хорошо, но это же ещё не всё, поверь, дорогая девочка, жизнь долгая. У богов жизнь практически вечная, а вечность в постели не проведёшь.
Персефона отводила глаза и смотрела на дальние горы, на лёгкие клочья облаков.
Теперь она узнала, что у неё, оказывается, есть старший брат – Плутос, но о нём мать говорила равнодушно, словно и не собственный ребёнок. Деметра желала себе только девочку, вторую богиню – вровень себе, любимицу, спутницу. Толстый мальчик, думающий исключительно о деньгах, был ей неинтересен. Папашин сынок.
«А иногда, когда ты маленькая была и я тебя из школы забирала… Знаешь, иногда я задерживалась – ненадолго совсем. На пару минут, ну ты же знаешь, сколько у меня всегда дел. Иду и выглядываю тебя – а детей много, такой муравейник пёстрый… И я тебя не вижу. Вдруг кажется, что я опоздала – и всё, тебя нет, и не будет, ищи не ищи. Становилось холодно. Я вся коченела. А потом вдруг смотрю: вот ты, стоишь, чего же я тебя не видела, тут и ты меня замечаешь, машешь просто, и не знаешь, как я счастлива тебя видеть. И я плакала, и старалась, чтобы ты не видела, как я плачу…»
Иногда мать вдруг останавливалась посреди трудов, подходила к ней, обнимала и прятала мокрое лицо в её волосах. Колосья щекотали Персефоне ноздри, и она была счастлива.
Но Персефона всё чаще ловила себя на том, что ей больше нравится лениться, а не помогать. Стоять и смотреть, как мать что-то там пропалывает, окучивает, подвязывает, все эти быстрые и ладные движения Деметры. Так было всегда: мать всегда занята, до происшествия она редко находила время на долгие задушевные беседы и объятия, редко допускала Персефону к своим заботам.
Со временем Персефоне всё больше нравилось оставаться одной. Ложиться среди высоких колосьев, так, чтобы было светло и тепло, но солнце с неба её не видело, и лежать. Чувствовать спиной покалывающие стебли, распаренную землю и думать, что там, внизу, под метрами этой живой, щекочущейся букашками почвы, клубятся вечные