Снег в Техасе. Павел Долохов
ней. Рената рыдала, прижавшись лицом к сухой коре каштана.
– Вы лжете… вы лжете, как и все…
Григорий обнял Ренату за плечи, и она прижалась к нему всем телом. Потемнело, пошел теплый дождь, и вдали, за Монмартром грянул гром. Они вбежали в какой-то отельчик, и портье, не отрываясь от «Пари-суар», протянул Григорию ключ. Поднялись по узкой лестнице на верхний этаж, скрылись в комнатке, которую целиком занимала огромная кровать, стали срывать с себя мокрую одежду. А в закрытые ставни стучал мелкий парижский весенний дождь…
…Григорий и Рената сидят в маленьком прокуренном зале. Это мюзик-холл АВС на Больших бульварах. Медленно гаснет свет. На сцене за тюлевым занавесом появляются фигуры оркестрантов. Звучат знакомые всем мелодии парижских песенок. Жидкие аплодисменты. Свет гаснет вновь, и оркестр исчезает. И ослепительный луч прожектора вырывает из темноты яркий квадрат, и в этом квадрате – женская фигурка. Короткое платье, непропорционально большое лицо с черными пятнами глаз, и огромная трещина рта. Взрывается оркестр, и, заглушая оркестр, женщина выкрикивает слова, от которых по спине пробегает дрожь.
J’ai rêvé de l’étranger
Et, le cœur tout dérangé
Par les cigarettes,
Par l’alcool et le cafard,
Son souvenir chaque soir
M’a tourné la tête
Mais on dit que, près du port,
On a repêché le corps
D’un gars de marine
Qui, par l’amour délaissé,
Ne trouva pour le bercer
Que la mer câline…[6]
Рената наклонилась и тихо сказала Григорию:
– Эта песня про таких, как мы.
Григорий сжал ее руку.
Григорий закрыл глаза, и ему припомнилось последнее выступление Ольги в доме у мецената Фодаминского. На Ольге было длинное, давно не стиранное платье, а в руке какое-то подобие черного веера. Держалась Ольга надменно, щурила близорукие, уже почти не видящие глаза, не отвечала на поклоны. Стихи читала невнятно и монотонно, как заводная кукла. Гости вежливо хлопали и норовили незаметно выскочить через запасную дверь в дождливую зимнюю парижскую ночь…
– Нет, нет, нет! Отказаться от Сержа, предать наши идеалы!..
Григорий пополз за Ренатой на коленях, удержал ее в дверях, стал целовать ей ноги.
– Не уходи, Рената! Мы что-нибудь придумаем. Мы его спасем…
Рената не ушла. Она опустилась на колени рядом с Григорием, прижала к груди его голову.
– Я спасу его сама. Я все уже придумала…
В тот раз они оставались в отеле весь вечер и всю последующую ночь. Почти непрерывно занимались любовью и пили ледяное шабли, которое им приносил, осторожно постучавшись в дверь, официант из бара. А под утро, когда проступил свет в щелках жалюзи, Рената поведала Григорию свой план спасения писателя Сержа Викто́ра, которому, при всей его очевидной фантастичности, было суждено увенчаться успехом.
Собственно, сам план со всеми его многочисленными ответвлениями резюмировался в одном слове, его Ренате пришлось повторить несколько раз, прежде чем Григорий проник в его сокровенный смысл: «Сюрреалисты!»
– Сюрреалисты… Что от них толку?
О сюрреалистах были наслышаны все, но мало кто был с ними
Я грезила о чужестранце,/Сердце мое разбито,/Истерзано сигаретами, алкоголем и тоской./Каждый вечер голова у меня кружилась./Воспоминания о нем…/ Но говорят, возле порта/ Выловили тело какого-то моряка…/ Его любовь не нашла ответа,/И только море, как колыбель, убаюкало его…