Провинциальный апокалипсис. Владимир Чугунов
начали вставать на ноги, да подкосил дефолт. Получили подарочек от очередного болтуна, который теперь нашим атомом торгует. На его благополучие, разумеется, это не повлияло. Вообще ни на чьё из их компашки. А что им до чужого благополучия? Они и теперь только и глядят, как бы в очередной раз народ обобрать и облапошить. И даже пытаются уверить, что, как и в холодную войну, мы будто бы опять проиграли. Они – может быть. А мы как жили, так и останемся жить на своей земле, запасных аэродромов у нас нет. Правда, у нас теперь и земли нет. Почему? А перекрыли кислород вышеозначенные деятели в нулевые, окончательно лишив село рынка, и практически вся земля заросла березками. И как их только земля носит? Что ни сделают – всё во вред. Впрочем, будет у нас ещё время об этом поговорить.
Я включил планшет, открыл файл и стал отвечать на вопросы корреспондента областной газеты. Это отняло немало времени, к тому же, отослав ответы, буквально через пять минут получил дополнительные вопросы, а ещё через полчаса – статью с просьбой поправить, если что не так. Это ещё отняло время. И всё равно ехать на встречу с Ильёй было рановато, но и в палате сидеть уже невмоготу.
– Ладно, – сказал, вставая и убирая в портфель планшет, – поеду. Завтра маменька собирается приехать. С врачами сама хочет поговорить. Надеюсь, ты меня понял?
– Да.
Площадь у драмтеатра, сама улица, в которую он замечательно, в смысле архитектуры в стиле барокко, вписывался, были моими альма-матер. На этой улице находился университет, филологическое отделение которого я когда-то окончил. Буквально в двух шагах от драмтеатра, на третьем этаже такого же старинного здания, обитала редакция популярной в те годы вечерней газеты, в которой началось моё корпение над гранками полос. Посещение каждой новой премьеры входило в мои прямые обязанности. Это было время особенное, что бы про него не пели, потому что это было время нашей юности, время больших надежд.
Вы спросите, в чем это выражалось, да ещё в такой застойный период? А я вам скажу. А лучше приведу зарисовку из «подвала» пожелтевшей четвёртой полосы большого газетного формата, написанной под тогдашнего нашего кумира Хэма, как мы его между собой по-приятельски называли.
«Я живу и учусь на самой красивой улице нашего старинного города. Недавно ему стукнуло семьсот пятьдесят. Тут жили родители моего отца. Они приехали сюда из отдалённых деревень в конце НЭПа строить новую жизнь. Оба окончили рабфак. Потом один университет. Мамины родители с рождения и до смерти жили в деревне, в которой я провёл свой детство. К сожалению, оба деда сложили головы на полях Великой Отечественной.
Мои родители – дети войны, хотя почти её не помнят. Им было по шесть лет, когда она началась. Но что-то они всё-таки помнят. Голод, холод, измученные лица матерей, похоронки. Я у них ранний ребёнок. Они были студентами второго курса университета, когда я появился на свет и, чтобы не мешать учёбе, был отправлен в деревню, где жил до школы. А ещё через пять лет появилась