Битум. Алёшка Сергеевич Емельянов
стареть,
касается сеток держащих.
Забвенья волшебный процесс,
паденье в чужие глубины,
где видится собственный бес
и личное чудо меж тины,
поднятье на высь ста идей.
Ах, веер страничек волшебный!
Подвал с разносолом затей,
тюрьма или замок душевный -
сей слиток и том, фолиант,
вещающий голосом мёртвых.
Сияю и гасну с ним в такт,
ругая в нём тёмных и чёрствых,
хвалю и роднюсь, и горжусь,
что лично с ним нынче знакомый,
и другом на время сгожусь
ему, неживому, искомо…
Вкушаю я блюдо из слов,
кофейно-дегтярную жидкость,
питаюсь сходящей с основ
великого автора милость…
Родительская спальня
Открыта дверца саркофага,
где двое спят в сухой тиши,
не зная шума, воли, страха,
среди зашторенной глуши.
Сопят под личным одеялом
в коробке, где привычно всё,
две старой жизни с думой вялой,
прижаты к низу, как лассо
сонливым, в акте примиренья.
Виной – усталость, боль в спине.
По завершенью слов, кормленья
в раю тенистом, на траве
простынки, как Адам и Ева,
солдат, что миром, чем войной
побит сильней, супруга дева,
слились с бельём всей сединой,
под люстрой, что склонила главы,
тремя бутонами пылясь,
на низ глядит, немного вправо,
увяв без влаги, приживясь.
А шкаф-смотритель неусыпный,
на стул с рубашкой опершись,
пузато, дверцею не скрипнув,
блюдёт спокойный сон и жизнь.
Питание земли
От солнца, умерших, не каясь,
тепло забирает земля,
и греется ими, питаясь,
как люди едою, как я.
И крутит их кожу и мясо
песчинками, тьмой жерновов
раба и носителя рясы,
красавиц, собак и ослов…
Их чин для неё одинаков,
и, впрочем, одежд в узреть
среди черновищи и лака,
и тканей, чья участь – истлеть.
Их лики на вид не святые,
богатство осталось вверху.
Взяв гнили сырые, густые,
варганит и пенит в цеху
замену, себе пополненье,
добавив крупинок, корней,
без спешки, огня и волненья -
привычно, да так и верней.
И капли, червей собирая
в древесный сырой котелок,
который костьми подпирает,
чтоб сильно не вылился сок.
Смешает, черпнёт то без стука,
и выпьет, нутром всё вберёт,
впитает молчания, звуки…
Так