Угольный человек. Часть 1. Василиса Лесенко
промышленностью.
Миновав Кунгур, Барабашев лишь больше убеждался в скором фабричном упадничестве: угадывалось оно в скрипе тачек с кривыми осями, в промятых воротах, в удушливом дыму, в непокрытых курганистых складах – во всём том, что окружало устаревшие заводские цеха, разбросанные по уральскому краю.
– Оно в Углицке-то, глядишь, и получше…. Там-то, знаете, уголь копают, и мелют уголь, а с углём-то оно же всяко лучше, чем без него, так? – разражался Николушка, скрадывая тяжкую Барабашинскую думу.
– Так не работает, Николай Ефимович. Уголь ведь добывают не только в Углицке.
– Взять название, так выходит, что только там.
– Кроме того, топливо не есть панацея, спасение хиреющих фабрик.
Наперекор Николушкиным и в подтверждение Барабашинским догадкам, живым Углицк не был. По берегам Ярвы стояли вмороженными баржи, а зимник угадывался лишь когда проезжали сквозь ущелье и дальше, у самой реки, под обрывом, где экипаж ни влево, ни вправо не вилял, да и возможности не имел, а стало быть двигались по единственной тропе. Других ездоков не было, но видели безлошадных. На въезде, ученый Петр Алексеевич, заключал:
– Углицк есть «Stadt an sich» – или справедливее, много осознаннее и для Вас, Николай Ефимович, понятнее: «город в себе». Некая аллюзия, понимаете, на кантовское учение. Почему некая? Потому что аллюзия ошибочная, со стертым в корне смыслом. Знаете, переданное в Россию учение впору назвать псевдокантовским только из одного того, что это выражение, «в себе» – не несет какой-либо ограниченности, изоляции, алиенации в немецком. Но к Углицку сейчас применяю именно это русское «в себе». Ведь чтобы стать «Stadt an sich», «городом как он есть», нужно для начала быть Stadt6 – причем не представлять какую его крайность, периферию, смежность с другими вещами, понятиями Dorf7, понятиями Kommune8 – а именно город собою репрезентировать, овеществлять единицу бытия «город».
И действительно, в праздный день, с замершими заводами и вынужденными катерининскими гуляниями, виделся Углицк отчаяннее обычного, затореннее и душил нависающими домами околоточных проулков, что вели к пристани.
Там Николушку встречали: Ефим Матвеич предусмотрительно высылал собственный экипаж, дабы дорогим гостям не было в тягость отыскивать дурака, что посередь зимы согласится их до Набельцево везти.
Отцовскую кибитку и конюха Егорыча Николушка признавал не сразу: не такими разбитыми помнил он их. Однако ж, в ограде сторожки больше никого и не было, и приходилось согласиться, что именно эти рассохшиеся сани, залатанные неошкуренными досками как придётся – вкривь и вкось – и именно этот брюзга, собачившийся со смотрителем за кулек табаку, их и ждут.
– Егорыч, ты ли это? Ты и есть! А ну поди сюда! Что лепечешь? Из-под шапки разве услышишь!..
– Со вчерашнего дня вас выжидаем, хотел ужо…
– Ну будет тебе, будет! Не до разговоров сейчас – измерзлись! Ты веди, давай, кобыл своих к начальничьему крыльцу, а мы покаместь