Как угодно. Георгий Полоз
верю, реву
недорезанным боровом,
что жив ты и там,
и что там тебе здорово
ответишь спокойно:
«Все блеф и игра,
я жив, а ушел, потому что пора»
имел место быть
и имеет свой вес
минута молчания.
памяти Василия
«Бей, Арлекин…»
Бей, Арлекин
Требуют крови,
Волю в кулак,
Кулак по лицу,
Лица дымятся
Лепешкой коровьей,
Сын станет Духом
На зависть Отцу.
Тех, кто по центру,
Напротив, в сторонке,
С нами, снаружи,
Тех, кто внутри,
И вылетают зубные коронки,
И освещают глаза фонари.
Бей, Арлекинище,
Друг краснорожий,
Ты бесподобен в кулачном бою,
Просто ударь, чтоб от боли я ожил,
И уничтожил ухмылку твою.
Это ведь ты
Небо – твое,
отвоеваны смертью облака,
звезды в копне волос.
Мне видно как чешут бока
подъемные краны,
тот любопытный пес
тоже ведь ты —
вылитый!
Ты – лето,
ты – ветер,
ты – вечность,
ты – лепет и губы,
блеск металлической спицы,
слепящей глаза,
зачем я забыл
языки спелых трав,
наречья деревьев,
пусть время назад…
пусть медленно время назад возвратиться
вить в памяти гнезда,
ведь ты – это птица,
взлетевшая ввысь до лучей пустоты…
вот дождь постучался,
это ведь ты?
памяти Василия
Девочка
Казалось, та девочка метит в девяточку,
приподнимаются волосы ушки,
запахи сонные, белая пяточка,
сочные фрукты-игрушки.
Мягкая девочка смотрит с оглядкой,
временно ветрена в тридцать,
боль заметелится, метит в девяточку
и без души веселится.
Зябко без денежек девочке нежненькой,
мелкий с утра моросит,
губки все ниже, жаром прошепчет:
«Дай мне, пиит, на такси»
«Утроба-гроб…»
Утроба-гроб
Аборт и баста!
До старта доли,
Быстрый взлет,
И врач с ужимкой педераста
Мамаше руку подает.
Едва семнадцать
Море солнца,
Снимают, смотрят и суют,
Сперматозоиды-марафонцы,
Послеоргазменный уют.
Нам нет причины раздражаться,
Определяют бытие —
Твое желание влюбляться
И легкомыслие мое
«быть отражаясь…»
быть отражаясь
знать но не видеть
это так дурно
даже безвкусно
словно слепые
рыщут травою
пальцы