Китай под семью печатями. Дмитрий Михайлович Усачёв
Российской Империи. Но сама Империя уже переставала существовать, а вскоре закрыли и Консульство. Всё застопорилось.
Тогда Панфиловы стали оформлять вызов через контору управляющего КВЖД. В самом начале 1922-го всё получилось. В Харбине с нетерпением ждали родных. А будущим переселенцам предстояло для легального отъезда оформить паспорта граждан новой страны под длинным названием – Российская С. Ф. С. Республика. И ещё собрать кучу бумаг.
Два страшных года для Оренбургской губернии. В 1921 году засуха уничтожила посевы, голод скосил людей. А в двадцать втором близ Троицка весь июль – нескончаемый мелкий дождь. Крестьяне из ближних деревень, у которых ещё оставалась те же козы, не могли из-за сырой погоды взяться за косьбу, называли этот дождь сеногноем, хватались за голову, им нечем будет кормить домашнюю живность.
Голод[1]. Безысходность.
Будущие эмигранты выехали из Троицка только в октябре.
С пересадками – всё на восток и на восток. Пять тысяч вёрст с гаком. Сначала «по-барски» занимали купе в «зелёном» вагоне. Впрочем, про «купе» – слишком громко сказано. «Зелёными» вагонами назывался третий класс, а на второклассные «синие» или первоклассные «жёлтые» денег у семьи не то чтобы уж совсем не хватало, но их ведь приходилось беречь на будущее. Но и общий, «зелёный», вагон – он хотя бы пассажирский. В нём ехали до Омска.
А дальше – вагоны-теплушки. С двумя неудобными пересадками. Иркутск отнял у наших путешественников десять дней; искали, кто из местных их приютит, спали на полу. Павел находил подённую работу, а расплачивались с ним съестным. Наконец, дождались поезда до Читы. В «телячий» вагон размером шесть метров на три метра набивалось до двадцати человек, трёхъярусные нары заняты, как и «комфортные» места на полу близ железной печки. Здесь, у жаркой буржуйки, старался примоститься простудившийся Павел. Он и раньше частенько по весне и по осени кашлем маялся, а тут ещё вагонный сквозняк, сплошные щели.
Когда составы тормозили где-нибудь на полустанках в тайге, то дети, Клава с Мишей, оставались в теплушке, а Павел, Прасковья и Татьяна вместе с соседями всякий раз спрыгивали вниз, ломали валежины и собирали хворост для печки.
На одном разъезде увидели под железнодорожным откосом домик со свалившимся забором. Вскопанный огород. Ботва от убранной картошки. Коза рядом со старенькой хозяйкой.
– Вам забор поднять, сударыня? – выпрыгнул из теплушки шустрый Павел.
– Будь добр, сынок, – улыбнулась та, опираясь подбородком о палку. – Лопату возьми в сенях.
И вот уже Павел копает ямы под пару новых столбиков. Стремительно копает, до отправления поезда меньше часа.
А что делает Прасковья?
Она – доит козу!
Доит в свою кастрюльку, за которой сбегала в вагон. Первые струи молока туго ударяются и звякают о дно. А потом струйки захлёбываются в молочной пене, они уже не звонкие. Да парное молоко, оказывается, ещё и вкусненько пахнет, как-то
Голод для Оренбуржья той поры – жестокая правда. Вот несколько фраз из докладов большевистского начальства про годы 1921-й и начало 1922-го: «Голод доходит до людоедства, начиная с осени 1921 г. смертность колоссальная… Голод охватил 570 тыс. человек, из них 268 тыс. детей… Больные дети сидели или лежали среди мёртвых родителей или родственников… Часть населения бросала насиженные места, люди отправлялись куда попало, лишь бы убежать от голода». Футорянский Л. И., Лабузов В. А. Из истории Оренбургского края в период 1921–1927 гг. – Оренбург, 1998.