Метод ненаучного врачевания рыб. Олег Владимирович Захаров
местах, а снега, достаточного для катка, навалило лишь к середине декабря. Я сделал его по всем правилам, какой однажды видел в Прелюбове, не забыв даже про бортики. Из окна моей спальни свежезалитый каток напоминал вздувшийся пирог с защипанными краями. Ночью полная луна долго торчала в ледяном кругу, как желток на сковородке, и перед домом становилось немного светлее, чем было до этого. К завтрашнему утру лед должен окончательно схватиться, думал я, жуя перед окном хлеб с солью, и можно будет начинать кататься.
Я открывал свой каток под одобрительные взгляды Мирона и Анны Генриховны, вышедших из дома поглазеть на меня. Это был первый и последний раз, когда я при свете дня катался на своем катке. Я предпочитал выходить из дому после ужина и кружить по льду, освещенный звездами и керосиновым фонарем на воротах. И чем лучше у меня получалось, тем на более позднее время я откладывал свои прогулки на коньках.
Дашкова полагала, что это из-за моих скромных достижений на конькобежном поприще, а я, по правде сказать, боялся, что своим скольжением по льду спровоцирую Анну Генриховну на открытие нового балетного сезона в нашей гостиной. Дело в том, что к зиме Анна Генриховна обычно успокаивалась и становилась вполне вменяемой, и мне не хотелось чем-либо растревожить ее вновь. Очень скоро я научился держать ноги прямо на льду и даже стал наматывать круги, сложив руки за спиной, как заправский спортсмен. И там, на катке, у меня родилась своя тайна.
В зимних сумерках, уже часам к шести, лес вокруг становился одной непроглядной стеной, и мне нравилось, катаясь, представлять, что в эту самую минуту за мной тихо наблюдают из лесной чаши мои мама и папа. Я не мог видеть, что происходило под темными сводами сосен, но именно поэтому мне было легче мечтать и представлять себе все, что захочу. И от мыслей своих я начинал стараться пуще прежнего, чтобы не огорчать отца и порадовать маму.
Чтобы родители пришли посмотреть на меня, воображал я, мне нужно быть на катке одному. Так надо, шептал я в прихожей, прикручивая коньки. Иногда я шел покататься далеко за полночь.
Иногда, всего пару раз, после своих полуночных вылазок на каток, я возвращался в уснувший, как мне казалось, дом и натыкался на спешившую мне навстречу Дашкову, излишне озабоченную часом моего возвращения. Свет, пробивавшийся с кухни, освещал ее наспех запахнутый халат. На самой кухне я обнаруживал за столом Мирона с физиономией Адама после грехопадения. Только этот «Адам» был обрюзгшим, печальным, в ожидании неминуемой кары, усталым и опустошенным. Тоскливо взирающим на свою опустошенность, как на илистое дно высохшей реки со всем, открывшимся взгляду, мусором. На Адаме было армейское галифе, тапочки на босу ногу и не первой свежести армейская сорочка на зимний период.
– Валя, когда катаешься, больше подавай спину вперед, – выпаливала скороговоркой Анна Генриховна. – Этим ты уменьшишь сопротивление воздуха.
Она