Дар легкомыслия печальный…. Игорь Губерман

      В апреле мы играли на свирели,

      все лето проработали внаем,

      а к осени заметно присмирели

      и тихую невнятицу поем.

      Судьбой в труху не перемолот,

      еще в уме, когда не злюсь,

      я так теперь уже немолод,

      что даже смерти не боюсь.

      Как ночь безнадежно душна!

      Как жалят укусы презрения!

      Бессонница тем и страшна,

      что дарит наплывы прозрения.

      Душой и телом охладев,

      я погасил мою жаровню:

      еще смотрю на нежных дев,

      а для чего – уже не помню.

      Знаю с ясностью откровения,

      что мне выбрать и предпочесть.

      Хлеб изгнания. Сок забвения.

      Одиночество, осень, честь.

      Летят года, остатки сладки,

      и грех печалиться.

      Как жизнь твоя? Она в порядке,

      она кончается.

      На старости, в покое и тиши,

      окрепло понимание мое,

      что учат нас отсутствию души

      лишь те, кто хочет вытравить ее.

      Сделать зубы мечтал я давно —

      обаяние сразу удвоя,

      я ковбоя сыграл бы в кино,

      а возможно – и лошадь ковбоя.

      Ленив, апатичен, безволен,

      и разум, и дух недвижимы —

      я странно и тягостно болен

      утратой какой-то пружины.

      В промозглой мгле живет морока

      соблазна сдаться, все оставить

      и до естественного срока

      душе свободу предоставить.

      Я хотел бы на торжественной латыни

      юным людям написать предупреждение,

      что с годами наше сердце сильно стынет,

      и мучительно такое охлаждение.

      Когда свернуло стрелки на закат,

      вдруг чувство начинает посещать,

      что души нам даются напрокат,

      и лучше их без пятен возвращать.

      Глупо жгли мы дух и тело

      раньше времени дотла;

      если б молодость умела,

      то и старость бы могла.

      Зачем болишь, душа? Устала?

      Спешишь к истоку всех начал?

      Бутылка дней пустою стала,

      но и напиток покрепчал.

      Я смолоду любил азарт и глупость,

      был формой сочен грех и содержанием,

      спасительная старческая скупость

      закат мой оградила воздержанием.

      Слабеет жизненный азарт,

      ужалось время, и похоже,

      что десять лет тому назад

      я на пятнадцать был моложе.

      Мой век почти что на исходе,

      и душу мне слегка смущает,

      что растворение в природе

      ее нисколько не прельщает.

      Наступила в судьбе моей фаза

      упрощения жизненной драмы:

      я у дамы боюсь не отказа,

      а боюсь я согласия дамы.

      Так быстро проносилось бытие,

      так