Кокон. Ева Вишнева
и терпко. Элль сглотнула: разыгралась жажда. Наставник проследил за ее взглядом, усмехнулся, кивнув на стакан:
– Ну, такое тебе пить еще рано. Налей-ка лучше чаю.
Узкая дверца на другом конце комнаты вела на своеобразный склад размером в пять шагов, с полками от пола до потолка, набитыми пачками, свертками, коробками, банками. Лишь малая часть из них отводилась под крупы и консервы, остальные были отданы чаю. Коллекция впечатляла: чайники всех форм и размеров, декоративная посуда, остроугольные шапочки. Но самое главное – скрученные листочки, отдающие воде запах, вкус и цвет – от бледно-желтого до черного. Бомбочки, что роскошными цветами распускались в кипятке. Прессованные таблетки, от которых нужно было аккуратно отпилить краешек. Наставник относился ко всему этому богатству так трепетно, что мог выйти из себя, если кто-то начнет заваривать чай, не промыв его сперва. Любил рассказывать, как правильно пить, сколько раз можно заваривать, как и при какой температуре промывать.
Элль выбрала чай и вернулась в комнату, подошла к кофейному столику, над которым, заключенные в раму картины, странные животные шли на закат – на длинных паучьих ногах. Элль любила их разглядывать, пока закипал чайник.
– Ты еще скучаешь по ней?
Вздрогнув от неожиданности, Элль ошпарила пальцы кипятком. Настороженно покосилась на наставника: мужчина, как всегда опрятный, в строгом сером костюме, с аккуратно зачесанными волосами, листал записную книжку. “Показалось, что ли? Это ведь точно не Голос сказал…” – удивленно подумала она.
Разумеется, она скучала. Радовалась, что воспитатели, очищая комнату от вещей Алии, не тронули мелочи, которые подруга, следуя своей странной привычке, бездумно подбирала на улице: монетки, поломанные заколки, перья, детали от мозаик, крючки и пуговицы, спичечные коробки. Среди всей этой ерунды оказался камешек с отверстием посередине – и с голосом, который Элль услышала, взяв камень в руки. Это случилось полтора года назад, когда ее, наконец, – со следами от уколов, с гудящей от воспитательных бесед головой, – отпустили из лазарета в свою комнату.
В лазарете Элль доходчиво объяснили, что тему исчезновений лучше не поднимать, иначе снова напоят успокоительными. Она навсегда запомнила то жуткое состояние: неподъемное, неповоротливое тело, влипшее в кровать. Комната медленно вращается перед глазами, и в какой-то момент наваливается такая апатия, что на все становится плевать. Потому Элль молчала, даже когда вопросы жгли горло и щекотали язык.
Дела были бы совсем плохи, если бы не Голос. Он задавал уйму вопросов, заставлял играть: плести гусеницы из слов, когда последняя буква становилась первой, загадывать друг другу загадки. “То, что ты выбрала, большое?” –“Да” – “Живое?” – “Да. Нет. Не совсем”, – “Наверное, это…”
Голос не помнил своего имени, пола и возраста; не мог сказать, как оказался в камне, но совершенно определенно знал, что когда-то был человеком. Какое-то время он провел на дне, в брюхе рыбы, в трюме корабля, потом снова на дне. Затем оказался на северном побережье, где его подобрала