Паутина. Дмитрий Евгеньевич Ардшин
вспоминая, как шесть лет назад в больничном коридоре он впервые разглядел ее. Теперь же все было с точностью наоборот: он быстро терял ее из вида. Она исчезала в сумеречной сини, среди неторопливой, разморенной толпы.
Янтарными бусами вспыхнули уличные фонари. Дерягин взглянул на листок в клетку, вырванный из блокнота, взглянул, в том числе для того, чтобы убедиться, что она не померещилась ему, что еще несколько минут назад он разговаривал с ней…
На листке чернел бисерный ряд цифр… Зря все это. Он передернулся и смял листок…
Весь следующий день, который тянулся и тянулся, Дерягин пытался припомнить и нарисовать ее. Она не выходила, тонула в лихорадочных, отчаянных штрихах, – даже хуже, чем тогда, на даче. Точно – зря…
А вечером он вдруг ни с того ни с сего, позвонил к ней, и, задыхаясь от волнения, медленно чеканя слова после двух баночек Очаковского джин-тоника, пригласил на пиццу.
***
Это был один из последних очень жарких дней стремительно уходящего лета. Высунутый ярко-красный язык одуревшей от жары дворняги почти доставал до асфальта, который окутывал сухим, плотным жаром. Взмокшая от пота рубашка липла к телу. В душной пиццерии загнанная продавщица, с круглым пунцовым личиком, нечаянно надорвала крупную купюру.
– Упс… – продавщица виновато улыбнулась и отдала Дерягину сдачу, сопливую от помидор и сыра пиццу, а также две коробочки апельсинового сока.
Уже пожелтевшая ива глядела в зеленоватую воду, где водочная бутылка с отбитым горлышком колотилась о голыш. Пицца поначалу оплавляла пальцы. Ах ты, помидорина, – оставила на светло-серых брюках розовый след.
Но надо было что-то говорить. Вторя гудящему над головой оводу, Дерягин забубнил о предопределенности, о неосознанной тяге к саморазрушению. Разомлевшая Светлана задумчиво смотрела на ревущий, кружащийся белый катер.
– А мы ведь часто здесь зависали, – вдруг сказала Светлана.
И Дерягин сжался, как будто от удара. Набежавшая волна вытолкнула бутылку на бурый песок.
– Ты не знаешь, где он теперь? – она обернулась и, прищурившись, посмотрела на приунывшего Дерягина.
Дерягин пожал плечами, что-то буркнул и, опустив глаза, покраснел. Светлана отвернулась к реке и тихо проговорила:
– Не парься… Оля мне все уже рассказала.
Насмешливым звяканьем отозвался козлиный колокольчик. Стало расти и тяжелеть молчание. Дерягин чувствовал, что Светлана, как будто оторвалась от жухлой травы и теперь уносится все выше и дальше от него, а он сам сжимается и мельчает до размера хлебной блошки. Пытаясь отвлечь и вернуть Светлану, Дерягин бросился говорить о злополучных граблях, на которые все время наступают, и еще черт знаем о чем, но потом вдруг забыл ужасно простое слово, смешался и замолчал. Кыш-кыш. Овод улетел. Совсем.
За спиной, на грунтованной дороге прогрохотало облако пыли. От лодки осталось лишь отдаленное стрекотание. Светлана сплюнула травинку и, все