Пристанище пилигримов. Эдуард Ханифович Саяпов
доверия закончился, то ли я надоел им своей детской непосредственностью, но именно в тот момент начинается новый период в моей жизни, который в библейской интерпретации звучит как «время собирать камни».
В силу своего природного малодушия я оказался к этому не готов, поскольку ошибочно полагал, что халява будет вечной. Какой же я был инфантильный в свои тридцать три года! Мне хотелось верить, что Господь любит меня как своего заблудшего сына и ждёт, когда я нагуляюсь и приду в его распахнутые объятия. Вот только я одного не учёл: непослушных детей, даже самых любимых, наказывают, а если ребёнок не понимает, то степень воздействия на него растёт.
Малодушие всегда являлось моей ахиллесовой пятой, и его можно выразить следующей формулой: мне проще украсть, чем попросить; мне проще обидеть, чем извиниться; мне проще искать причины своих слабостей, чем бороться с ними; а в тот вечер мне было проще прыгнуть с балкона, чем открыть дверь и посмотреть в глаза своей жене… И бедная моя Леночка уже колотила ногами со всего маху и в коридоре были слышны тревожные голоса соседей, – особенно выделялся пропитый и прокуренный баритончик майора Позднякова; насколько мне было слышно, он уже предлагал «надавить монтировкой, и она сама ёбнется с петель».
После этих слов меня чуть не вырвало: в душе как будто разлагался труп и по всему телу расползались черви; мерзость душила и выворачивала меня наизнанку; подкашивались ноги и градом катился пот; брюхо, как всегда, предательски подвело. Танька смотрела на меня с лёгким презрением и криво ухмылялась – по ту строну двери люто ненавидела Мансурова. Я обречённо опустился в кресло и начал натягивать носок… Это была патовая ситуация.
Удары стали крепчать – кусками посыпалась штукатурка.
– Потом ещё дверь чинить… – невнятно промямлил я, словно оправдываясь, и пошёл открывать; сдёрнул лифчик с люстры и кинул его в Таньку со словами: – Одевайся! Что ты разлеглась как Даная?!
Это был первый случай, когда Ленка всё увидела своими глазами. До этого момента не было ничего, кроме подозрений и сплетен доброжелательных подруг, которые всегда были склонны преувеличивать. К тому же Мансурова была здравомыслящей женщиной и прекрасно понимала, что все мужики – особенно такие обаятельные мерзавцы, как Эдичка, – либо изменяют своим жёнам, либо помышляют об этом. В этой игре она придерживалась только одного правила: не пойман – не вор, но если поймали, отвечай по всей строгости военного времени…
Она всегда догадывалась о моих изменах, но предпочитала на этом не зацикливаться. В отличие от многих женщин, она не любила причинять себе боль, в то самое время как многие её товарки только этим и жили: они упивались своей ревностью, они устраивали бесконечные разборки и скандалы своим мужьям, они расходились с ними и вновь сходились, они страдали и вечно жаловались на своих непутёвых мужей… Им просто нечем было заняться: вся их жизнь проходила в альковах, в пустой болтовне за чашкой кофе, в беспросветном табачном дыму, за которым они не