Пристанище пилигримов. Эдуард Ханифович Саяпов
доме установилась кладбищенская тишина. Лена сидела у окна и задумчиво смотрела в одну точку. Я помог ей раздеться, снял с неё ботильоны на высоченных каблуках и обнаружил, что у неё совершенно мокрые ноги; стянул с неё носочки, бросил их в стиральную машину и принёс тёплые шерстяные… Потом налил водки – мы выпили молча, и на бледном лице её появился слабый румянец.
Всё это время она не проронила ни слова – она как будто окаменела. Даже когда она отойдёт от шока и постарается забыть этот неприятный вечер – её сердце не забудет и она ещё долго будет поглядывать на меня с опаской и недоверием, ожидая от меня очередной подлости, и отныне она будет искать в каждом моём слове какой-нибудь подвох.
Она уже курила третью сигарету подряд, а я крутился тут же на кухне: помыл посуду, протёр полы мокрой тряпкой, поскольку она наследила, поставил чайник на плиту, нарезал бутербродов с сыром и с колбасой, – а что, естество своё берёт… И вдруг, словно очнувшись, она спросила:
– Ты меня любишь… хоть немножко? Или всё кончено?
От неожиданности я замер и вытянулся в струнку, словно легавая на дичь… Я даже слегка очумел – в этом балагане совершенно неуместный вопрос. «Заманивает… – подумал я. – Заманивает в какой-то блудняк. Прямо сейчас придумала. Что может быть страшнее раненой волчицы?»
Я мог бы понять всё что угодно: буйное помешательство, хлёсткий удар по щеке, прилетевшую в голову сковородку, отчаянное битьё подаренных на свадьбу китайских сервизов, опухшую физиономию с размазанными подводками и чёрными зигзаги в тональной пудре, небывалые пророчества и жестокие проклятия, обильно перчёные трёхэтажным матом, – но этот витальный вопрос совершенно выбил меня из колеи, ведь я приготовился врать и защищаться. «Месть – это такое блюдо, – подумал я, – которое подают холодным, и она сейчас пытается себя остудить. Интересно, что она задумала? Как решила использовать эту ситуацию?»
Я пытался выдавить из себя хотя бы слезинку, мне хотелось окутать её красивыми словами о любви, я хотел прижать её к сердцу, чтобы растопить лёд между нами, но у меня ничего не получалось: внутри не было никакого огня, только космическая пустота и какой-то странный рокот, нарастающий с каждой секундой и вызывающий животный страх.
Я смотрел на неё не отрываясь, я искал хоть что-то, за что можно было зацепиться, но передо мной сидела совершенно чужая женщина, к тому же некрасивая. Почему я прожил с ней девять лет? Почему я считаю её самым близким человеком на свете, ведь я абсолютно её не знаю и она не знает меня? Мы встретились случайно, зацепились языками, через неделю переспали, а потом… Я не помню, как она стала единственной и неповторимой, и вот сейчас она сидит с таким видом, словно я ей что-то должен – обязан как земля колхозу.
Лена смотрела на меня вопрошающим взглядом и ждала ответа, – пауза слишком затянулась, – и вдруг я обратил внимание, что через дырку в носке у неё вылез большой палец с облупившимся розовым ногтём… Это было так трогательно, что у меня навернулась слеза, как будто в глазик попала ресничка, и я заморгал,