В гостях у турок. Под южными небесами. Николай Лейкин
с конфектами и передал блондинке. Она взяла ее и понесла товаркам. Те показывали знаками турку, чтоб он и им прислал по такой же бомбоньерке. Он поманил их к себе, но они не пошли. Все это наблюдала Глафира Семеновна от своего стола и наконец проговорила:
– Крашеные выдры! Туда же – жеманятся.
Но вот раздались звуки пианино. Косматый блондин в очках и с клинистой бородкой играл один из вальсов Штрауса и подмигивал дамам-исполнительницам, вызывая их на эстраду. Те отрицательно покачивали головами и ели конфекты из бомбоньерки.
Вальс кончен. Косматый блондин в очках ломал себе пальцы. В это время красный фрак махнул ему красной же шляпой. Блондин проиграл какой-то веселый плясовой ритурнель. Красный фрак вскочил на эстраду, прижал красную шляпу к груди и поклонился публике. Ему слегка зааплодировали, и он под аккомпанемент пианино запел немецкие куплеты. Распевая их, он приплясывал, маршировал, при окончании куплета становился во фронт и таращил глаза.
Наконец он кончил при жиденьких хлопках, и на смену ему появилась одна из дам в черном платье.
Она пела тоже по-немецки, но что-то жеманное, чувствительное, то прижимая руку к сердцу, то поднимая ее кверху. Голос певицы был окончательно разбит, и пела она, то и дело фальшивя, но, когда кончила, и ей зааплодировали.
– Это в благодарность за то, что кончила терзать уши слушателей, – язвительно заметила Глафира Семеновна.
– Да, певичка из такого сорта, что у нас в Нижнем на ярмарке прогнали бы с эстрады, – отвечал Николай Иванович.
Третьим нумером пела вторая дама в черном платье. Эта пела тоже по-немецки, почти мужским басом, исполняя что-то канканистое, шевелила юбками и показывала голубые чулки. Ее также встретили и проводили жиденькими хлопками.
Но вот на эстраде появилась блондинка в белом платье, бойко подбежала она к пианино, ухарски уперла руки в боки, и весь зал зааплодировал, застучал по столу кружками, стаканами, затопал ногами.
– Mes amours![81] – провозгласила она и запела французскую шансонетку, подергивая юбкой, и когда кончила куплеты, то так вскинула ногу, что показала публике не только тельные чулки, но и розовые подвязки.
Восторг публики был неописанный. Среди аплодисментов зазвенели рюмки и стаканы, застучали ножи и тарелки. Захлопал и Николай Иванович, но Глафира Семеновна дернула его за рукав и сказала:
– Да ты никак с ума сошел! При жене и вдруг аплодируешь какой-то…
– Матушка, да ведь мы в кафешантане. Зачем же ты тогда сюда просилась?
– Все равно при жене ты не должен хлопать бесстыднице.
– Душечка, она живой человек после этих немок.
– Молчи, пожалуйста.
У супругов начался спор. А блондинка уж подходила к Николаю Ивановичу и протягивала ему развернутый веер, на котором лежал серебряный лев, и говорила:
– Ayez la bontè de donner quelque chose, monsieur…[82]
Николай Иванович смешался.
– Глаша! Надо дать сколько-нибудь, – сказал он наконец.
– Не
Мои любимые!
Будьте добры дать что-нибудь, месье.