Укротитель баранов. Сергей Рядченко
в правоте своей и, на фасон той поры, внеморален подстать аллигатору; вот, сейчас, швырк да ба-бах! а там и трава не расти. Чего бы Баранов от меня своим натиском ни добивался, он этого добился. Но манера, конечно, его, скажу, была далека от Чехова с Хемингуэем. Баранов, по всему, тяготел больше к Фолкнеру, к его шуму с яростью[9], а то и, не покривлю душой, к джойсовскому Финнегану, к поминкам по нём.
Я впопыхах себе пробормотал, что жизнь лишь тень, поведана глупцом, полна трескучести и ничего не значит.
– Дело в том, – сказал Баранов, – что, раз уж открыли тему, так хотелось бы в собственной версии о себе самом выглядеть мужем вдумчивым и достойным. А не отроком необузданным.
– Хорошо бы, – сказал я.
– Короче, Акинфия мастерству укротителя обучал дальний родственник. Скажем, двоюродный дядя.
– Тот, что потом в отчимах? По Шекспиру?
Баранов кивнул.
– Тоже, скажу, повезло. И к нему, к дядьке, претензий нет, да и быть не может.
– Хорошо, – согласился я.
Удивительным образом настроение пошло в гору. И снова мелькнул рядом в ободрение мне смуглый и молодой, с чёрными усами, в рубахе белой пилот Уильям Фолкнер с южной в орлином взгляде искрой непобедимой. В унисон своей фамилии я всегда на стороне южан против севера. И, конечно, теперь и собака была под стать медведю, и человек, и зверей стало двое… и людей двое… и только Сэм Фазерс, Старый Бен и помесь пса по кличке Лев были без изъяна и порока.[10]
Из уважения к нежданному обаянию барановского занудства я спросил:
– Тебе, Ярик, писать, может, надо?
И получил ответ, сам нарвался:
– А тебе жену воспитывать.
– Ладно, не пиши.
Баранов посмотрел сквозь меня и годы.
– Ждешь и себе индульгенцию? Не воспитывай, да?
– А чего мне! Я не воспитатель. Я мастер смены галсов.
– Это кто тебе сказал?
– Это я тебе говорю. Вот вернусь из кругосветки, там и буду кумекать.
– Кумекать он будет! – сообщил в потолок Баранов. – Из кругосветки прежде, чем воротиться, между прочим, надо в неё, Ваня, еще отправиться.
– Ну молодцы! Как сговорились! С двух сторон!
– Даже так? – сказал Баранов. – И кто это?
– Да есть тут один. Подстать тебе. В том смысле, что взятки с вас гладки.
Дар Событий к нам даже не заглянул.
А Баранов не стал особо на меня отвлекаться; он лишь заметил, что семья, по нему, это, знай, такой вид особой деятельности…
– А не приют, брат, для лодырей. Понимаешь? Нет… Причем деятельность эта, как легко догадаться, требует, ё, постоянных усилий и неотступного внимания.
– Не парься, брат, – сказал я. – У меня по теории «отлично».
– То бишь, иными словами, – сказал Баранов, – не терпит, понимаешь, ячейка общества никакой дискретности.
Я кивнул.
– Так вот, брат, претензий к дядьке нет как нет, однако ж фамильные секреты мастерства
Шум и ярость (
Пересказ зачинного абзаца повести «Медведь», которую многие полагают вершиной творчества Фолкнера и одним из лучших образцов художественной прозы ХХ века.