Укротитель баранов. Сергей Рядченко
сюда к нам, то громче, то тише, то вздохи, то ахи бедных струн моей пыльной гитары, и пелись нам сюда оттуда все подряд на разные голоса песни огромной, непонятной уму страны; и бардов её, и не бардов. И не знали мы, братцы, в тот вечер, что её уже и не стало.
– А ты «Камю» вообще пробовал?
– Пробовал, Ярик. Я даже как-то в Останкино махнул две бутылки кряду. Не залпом. В течение дня светового и частично при фонарях.
– Благородно.
– Да. И в отличие от небезызвестной учительницы французского с ума не спятил, а напротив, остался весьма доволен. Встретил в себе, скажем так, два подряд рассвета, два восхода солнца.
– Поэт, – сказал Баранов, произнося «о» как «у». – Как завяжет у нас кто, так сразу и поэт. Да, Иван? На морской-то узел. Не желаешь? – и он поднял свой стакан выше крыши.
Это уже где-то было. Выше стропила, плотники, повыше давай.[13]
– Твоё здоровье!
18
Оказалось, что Адам Мефодьевич Косоваров был господином, что называется, с придурью, а помягче – с причудами. Детей ему Бог не дал, но зато женился Адам Мефодьевич часто и с удовольствием. Раз двенадцать за жизнь, не меньше. Ну прямо Генрих тебе VIII, а не Косоваров. А сравнение с Генрихом тут, пожалуй, что не случайно. Ибо придурь придури, согласитесь, рознь. А в Косоварове ближе к пятидесяти причуды его молодецкие, то ли от бездетности, то ли так, от природы, – ну, а что тут, скажи, у нас не от неё, матушки? – стали заметно забирать в сторону деспотии и самодурства. Не в буквальном, может, смысле того, что тут буквою прошито, но только зверям от этого было не легче, ну, а жёнам его и Акинфию с Акилиной, так и подавно.
Так излагал мне Баранов, и я внимал ему.
– И нет, – говорил Баранов, – ты не подумай. Гỏловы он своим бывшим не рубил, не скажу. И протестантизма, смотри, Ваня, чтоб себе заново жениться, он для нас с тобой, сам видишь, никакого тоже не затеял.
Мы с Ярославом покрутили головами у меня на кухне и действительно, чтоб вот так вот сразу, никакого протестантизма не обнаружили; только Дар Событий из-под притолоки глянул на нас, как на балбесов, и неодобрительно откашлялся.
– Так что, если уподоблять деда Генриху, Ваня, то исключительно, видим, для красного словца! Вот. А вообще-то с таким был дедуля приветом, так порой удила закусывал, что скорее уж подстать барону Мюнхаузену!
– Мюнхгаузену, – уточнил я.
– Ну, – поморщился Баранов. – Ну это ж совсем уже не по-русски!
– Вот именно. Чуковский нам с английского Распе перевел, а по-немецки он вот как, – я бегло начертал там на обложке под всеми персонажами английское Műnchausen и немецкое Műnchhausen и повернул блокнот к Баранову, чтобы он получше мог рассмотреть сей досадный нюанс; а в умляутах я с детства души не чаю, потому и «ё» всегда пишу с точками. – Видишь? И потому Мюнхгаузен. Так что ты уж будь добр, Ярик, заради истины. Мне ведь тоже, как и тебе, обидно. Я ведь тоже его в детстве обожал безо всякого «гэ».
– Ну тогда, – сказал Баранов, – раз уж так, и деться некуда… – и он поднялся из-за стола и запустил руку во внешний
Raise High the Roof Beam, Carpenters – повесть Джерома Дэвида Сэлинджера, а слова убившейся Сапфо.