Тетради 2016 года. Александр Петрушкин

      Забудем предсказательниц своих,

      чьи коготки, как снег анестезии,

      царапают то шею, то лицо

      и, как под линзою – то кажутся большими,

      то выгнутыми, словно длинный звук

      из-под земли вытягивая слух,

      на всех своих окраинах фальшивит.

      Ты помнишь [но не помнишь всё равно],

      как посох, опиравшийся на тени,

      двоился и – с тобой попарно шёл,

      сквозь пар крошась на чёрно-белый иней,

      в деревни вырастая за тобой,

      в которые растаяли деревья

      и костровой мгновенный мотылёк,

      извлекший из ландшафта только зренье,

      где эпилептик птичий приподняв

      округу, воздух, камни, руки, лица,

      поток из их движенья извлекал

      и запятыми начинал искриться

      в отсутствующем выдохе забыт,

      как устрица большая и больница

      и запах, запах цвёл нашатыря —

      похожие мы в тёмный свет входили

      царапая то шеи, то себя —

      как двери в дом, где мы себя забыли.

      В начале оленя, как омут, стоит

      смотритель путей и горит изнутри —

      как ящерка в камне, как осень в шмеле,

      как волчий язык и ожог в Шамиле.

      В начале у ямы – терновник и хруст,

      и шарик воздушный хлопком своим густ,

      и тычется в тело воды густера,

      и ива стучится [пора – не пора?],

      и хнычет в ней детка, как омут, олень —

      и лопасти мрака сияют сквозь тлен,

      колени тоннелей подводных его

      и лопасти света, который свело,

      как ноги оленя, что ямой дрожит

      в спиралях воды – сквозь раздвоенный шрифт.

      Кадры беспорядочны. Идёшь,

      как струя через ребро и нож

      разбираешь выдох на детали,

      чтобы здесь тебя не узнавали

      в слове ключевом [который Лот].

      Или им вернёшь отображенье

      и укуса яблочного жженье —

      пятнышко из света и дерьма,

      где ключи бренчат, как Брахмапутра

      или столб, в котором спит жена.

      Но выходишь – становясь деталью

      зёрнышком и пикселем в глазу

      и струя тебя перебивает

      и визжит, что камень на фрезу.

      Парк сгущается – как будто в темень Парки

      завязали свой алкоголизм —

      мёд и спирт, как след небесной сварки,

      из зрачков расплавленных бежит,

      и земля, в которой спишь и слышишь —

      принимает в яблоню тебя —

      всё, родная, в рёбра мои дышишь,

      сквозь вокзал полуночный – черна.

      Невидимый и шумный листопад

      вдоль вертолётов клёна в сто голов

      летящий через прятки и распад

      в знак умножения, уложенный в тавро,

      где кролик кувыркнётся через сад,

      приветствуя