Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин
всякий, кто знает, что невечен.
– А у вас карается распущенность?
– У нас не знают, что это такое.
Тринадцать неслышных шагов. Неслышных потому, что идут по траве.
– Я, кажется, на что-то наступил.
Запахло тем, что являло собою суть.
– Я помою обувь.
Спустился к морю. Берия смотрит поверх него на последние отблески зари.
Шпион трет ботинки куском травы, то и дело макая ею в море.
– Где жрут, там и срут, – почти про себя бубнит он.
По инерции, все еще по-русски. Хотя резонно было бы перейти на английский.
6
Сталин знал все, или почти все, что могло ожидать его, в том числе и на отдыхе.
Даже предполагал, за какими кустами будут находиться, считая, что совершенно для него невидимы, охранники и солдаты.
Не знал он только одного – как поведет себя надвигающаяся на него старость.
Он не ведал, откуда это накатило, а вот пятьдесят лет – для горца не возраст – для него обрел неимоверную тяжесть, и он, чего с ним сроду не было, стал как-то безнадежно уставать.
Даже порой трубка в руке казалась неимоверно тяжеленной.
Жена, конечно, относит это к некой болезни, а он-то точно знает, что имеет дело с признаками неизбежной старости.
– Август – птичий зарок, – говорит кому-то садовник, постоянно обстригивая что-то своими обрезальными ножницами.
Ему никто не отвечает, но он продолжает:
– Все земное родство имеет. Только мы порой этого не замечаем.
Сталин про себя повторяет: «Земное родство. А что, – хочет спросить, – есть еще родство небесное?»
Но не спрашивает. Отдыхает. Вернее, оттухает от раскаленной безумным августом Москвы.
И вдруг что-то насторожило. Да опять же голос садовника. Не столько голос, сколько его фраза:
– Не забудь, что все беды исходят оттого, что мы в свое время недооценили.
Интересно, вольный импровизатор этот садовник, или «гонит» фразы, чекистами надоумленные? Может, турнуть его, чтобы не думать о нем?
– Тур-нуть, – произносит вслух.
Тур – это горный козел. А «нуть» – это то состояние, что сейчас его преследует. Которое он отрядил в разряд старости. Хотя, в общем-то, немощи нету.
– Товарищ Сталин, вам письмо.
Не оборачиваясь, закидывает за плечо руку.
Пальцами ощущает: послание от Надежды, от его Татьки, как он и зовет. Конверт подвскрыт, но не распечатан. Видимо, чекисты проверяли, нету ли там, как пишется в их донесениях, «недозволенных вложений».
«Дорогой Иосиф».
Все верно, что Иосиф, и, возможно, дорогой. Но почему она не придумала ему менее паспортное имя? Ведь зовет он ее Татькой. К Надежде, кажется, никакого не имеет отношения. Хотя производные – Надька – Татька – имеются.
Далее вроде искренная озабоченность:
«Как твое здоровье, поправился ли и лучше ли чувствуешь себя…».
Он сминает чтение улыбкой. Вопросы наползают один на один, как торосы во время ледохода. Как беспомощны всегда дежурные слова.
Далее она сообщает, что оставила его тут «с каким-то беспокойством».
Ну что на это