Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин
тракторного. Да и в стихах тоже нет современной поэтической риторики.
«Дохлота дохлот», – как выразился, взирая на погоду, один из его охранников.
В самом деле где-то он прочитал:
Задумчив, как верблюд в пустыне,
Идет наш безутешный век
Туда, где истины простые
Забыл ничтожный человек.
Так к прошлому нас всех воротит,
Как будто будущего нет,
Как будто не досталось плоти,
Чтобы ее обрел поэт.
Или там же:
За полтора часа страницу
Едва осилил, словно кто-то
Всю ночь вставлял мне палки в спицы,
Чтоб не спешил бы к эшафоту!
Сам давно не писавший стихов, Сталин с какой-то болезненной завистью следил за тем, как потешались всем мирским поэты и все дальше уходили от своего предназначения.
И многим не хватало главного, что характеризует стихотворца. Это – честности. Обнаженности. Того, отчего начинается зубовная боль у тех, кто этого не достиг или, банально просмотрев, прошел мимо.
Все пытаются ложной значительностью заменить то, что должно пребывать в простоте и даже, может быть, в ничтожестве.
Сталин, как щенка за загривок, потрепал «Новый мир» и было уже хотел отшвырнуть его подальше, когда взор упал на стихотворение, распоперечившие две разом страницы.
А Сталин не любил длинных стихов. Они ему напоминали дорогу в никуда.
Но на этот раз взор его резануло название: «Происхождение».
Интересно, на какое же еще откровение потянуло автора «Думы про Опанаса». А автором стихотворения был не всегда чтимый им Эдуард Багрицкий. И Сталин стал читать. Вслух. Сперва глухо. А потом все звонче ибо стихи, заворожили его с первых строк.
Это было как раз то, чего не хватало жизни, что одолело все, кроме заискивания перед несбыточным. Это был своего рода минерал, без которого организм души пребывал в дряхлости и немощи.
И стихи обрушились на эту обнаженную душу:
Я не запомнил, на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге.
И заплескалась в голубом тазу.
Сталин переглотнул пустоту, что образовалась во рту.
Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
Где-то – полузвучно – прошнуровал небо аэроплан.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево
И детство шло.
Сталин промокнул лоб… Видимо, температура усиливалась. Или, наоборот, падала. А стихи шли дальше. Стихи о детстве:
Его о́пресноками иссушали́,
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали –
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские