Времена. Марк Рабинович
стеганым одеялом и я было дернулся туда, но был перехвачен бдительным Добрыней. Лишь после этого я заметил сотника. Неждан, сидевший на табурете и смотревший до сих пор только на дочь, повернул к нам грузное тело. Длинные волосы до плеч были то ли седыми, то ли русыми, большего не позволяло разглядеть тусклое освещение. Грубое крупное лицо было изборождено чрезвычайно глубокими морщинами. Впрочем, нет! То были не только морщины, но и два рваных шрама, идущих через его лицо крест-накрест, причем один из них проходил прямо через левый глаз. Этот глаз был затянут бельмом, в то время как правый смотрел на нас щелкой ружейного прицела из-под густых бровей.
– Ну? – требовательно рявкнул он.
– Не узнаешь, Неждан? – ласково сказал Илья – Мы княжьи люди.
– Узнаю… Не получит теперь каган мою дочку. Принадлежит она теперь только господу нашему, Иисусу Христу.
– Еще нет, сотник – голос Ильи затвердел – И мы не за дочкой твоей пришли, а чтоб помочь детинец твой сберечь.
– Что мне теперь тот детинец! – вскричал Неждан – Да гори он огнем!
– Негоже так говорить – теперь Муромец угрожал – Ты лучше свое дело делай, а лекарь пусть свое делает.
– Я отсюда ни на шаг – Неждана не смутил тон Ильи – С места не сдвинусь… А лекарь… Что лекарь? На все божья воля.
Мне уже удалось немного взять себя в руки и не смотреть на тело под одеялом. Пришло время действовать.
– Пути господни неисповедимы – заявил я – И не тебе, сотник, решать, в чем божья воля. Ибо сказал Апостол Павел: «Не зная воли господней, слушай свое сердце».
Несчастный апостол ничего такого не говорил, но я очень надеялся, что сотник этого не знает. Вообще-то на Павла у меня были большие надежды. Насколько мне было известно, он, в отличие от других апостолов, не вещал отвлеченные истины, а изрекал скорее нечто обыденное и гуманное.
– Апостол… Павел… – он с трудом выдавливал из себя слова – Не знаю… Ладно, лечи!
Добрыня перестал меня удерживать и я, едва сдерживаясь, чтобы не бежать, степенно прошел к дальней стене. Сдерживая дрожь в руках, я отогнул угол одеяла и замер. Наконец-то я видел лицо своей возлюбленной не через электронные пикселы. Но сейчас это прекрасное лицо заставило мое сердце болезненно сжаться. Аня осунулась так, что натянулись скулы и заострился носик, а глаза, ее прекрасные изумрудные глаза, были затянуты пеленой. Широко открытые, они не видели ничего и смотрели мимо меня, мимо всех и мимо всего. И лоб и тонкая шея и хрупкие руки, все было бледно как лед и лишь щеки горели нездоровым, неестественным румянцем. У меня за спиной предупреждающе кашлянул Муромец. Опомнившись, я коснулся губами ее лба и отшатнулся: Аня горела. Вдруг она пошевелилась, выгнулась спиной и тихо прошептала: «Лёв! Лёв!». Эти, такие некогда желанные слова, вызвали у меня только ужас, с таким хрипом она их произнесла, тут же зайдясь в сухом кашле. Она дышала тяжело, часто и прерывисто, как будто что-то мешало ей вдохнуть глубоко. Не надо было заканчивать медицинской факультет, чтобы понять –