Разговор с Птицей. Повесть, путевой дневник, сборник рассказов. Виктор Валерьевич Теплицкий
пятится «пазик». Время закрывать гроб. Человек в кожаной куртке с крышкой протискивается сквозь народ. Он уже возле Женьки. Отец вскакивает, отталкивает человека с крышкой, падает на грудь сына: «Нет! Не отдам! Мой! Мой! Женька!»
Я видел, как оттащили рыдающего отца, как быстро закрыли гроб; видел бледное лицо матери, её сухие глаза, скрученные скорбью уголки губ. Мать не проронила ни звука. Она шла медленно, без посторонней помощи. Этот бледный овал, так отчётливо прочерченный на тёмном фоне, навечно врежется в память.
Будто в нескончаемом мутном сне, всё те же железные ворота, убогая хибара, голубая церквушка, острые наконечники оградок вдоль дорожки. Люди с венками серой цепочкой медленно тянутся за гробом. Женька плывёт над головами, а над ним плывёт хмурое январское небо.
Странно было видеть могилу при свете дня. Ночью она не казалось такой несуразной: коричневый рубец на белом полотне, словно кто-то испоганил грязным пятном свежую скатерть.
Табуретки, неровно стоящий гроб, прощание, сдержанные неумелые речи. Надсадный стук – гвозди жадно вошли в доски – домовина заколочена; ни окна, ни просвета. Всё!
Змеями обвились верёвки, заскользили по красной материи – земля привычно принимала мёртвую плоть.
Когда гроб коснулся песчаного дна, что-то толкнуло в сердце, будто ковчег с телом Женьки опустили не в холодную глину, а глубже – в это самое сердце. И когда я взялся за лопату, не отпускало чувство: я закапываю Женьку в себя самого – навсегда.
Комья падали вниз, ударяясь о доски, издавали пустой звук. Вот как, оказывается, звучит смерть – гулко, уныло, нелепо.
Шуршала смерть, сыпались мёрзлые комья, кривились губы, шевелилось в горле, пелена застила глаза… Я двигал лопатой, опустив голову. Знал, что нить оборвана и чем выше насыпь, тем больше разрыв, что знание это имеет солено-горький привкус и что горечь – неизбывна.
Я понял, что трезв. Алкоголь окончательно выветрился, кровь бежала медленней. И медленно возвращалось настоящее. Сухой листвой оно сыпало вопросы.
Зачем всё это? Жалкое! Зачем ворошить давно забытое? Ковырять струпья памяти – какой смысл?
Может, чтоб лишний раз пожалеть себя? Содрать коросты, расковырять до крови. Или вытащить из себя всё перегоревшее, как вынимают золу из печи? Вычистить так, чтобы ничего не осталось. Ничего, кроме горечи. И пустоты. А почему бы и нет?
Я достал из кармана деревянную фигурку.
Как печален взгляд этой птахи. Но почему ещё тогда, в те времена, из рук выходило такое?
Всё это пройдено уже. Другой дороги нет. Только на мост.
Я спрятал птичку.
Теперь меня клонило в сон. Я зевнул, огляделся и растянулся на скамейке, положив руки под голову. Прямо как тот бич на аллее.
Дверь закрыта.
Ключ на полке.
Где-то дрыхнет мой собрат.
Прямо надо мной синела бездна.
Безмолвная.