Разговор с Птицей. Повесть, путевой дневник, сборник рассказов. Виктор Валерьевич Теплицкий
на тормоз не хотелось, да и не имело смысла. Я продал резцы, завалил мастерскую хламом. Серенькие картинки мельтешили то за стеклом кухни, то за стеклом машины.
Плоть, начинённая алкоголем, требовала своего, но, опрокидывая в себя очередную рюмку, я уже знал черту, которую нужно пересечь, чтобы не одолели ни похоть, ни отчаяние; я бухался на кушетку и проваливался в мутную кружащуюся бездну.
Но иногда находило. И алкоголь не помогал. Жуть! Из неведомых глубин поднимались какие-то скользкие сущности. Они то яростно бились о стенки черепной коробки, извиваясь, порождали в сознании мерзкие картинки, то истошно выли так, что цепенело сердце. Оно превращалось в острый камешек, зажатый в холодные тиски – вот-вот разлетится на осколки, – потом вдруг срывалось и падало, падало в непроглядную темень. Я скрючивался на кушетке, поджимал колени к животу, зарывался с головой в ветхое покрывало. В этой норе я пережидал, стиснув зубами край простыни. Но твари не унимались, а только сменяли друг друга, пока окончательно не поглощала тоска. Часы уныния тянулись, словно сброшенная гигантской змеёй кожа, и оставалось только одно – рассматривать сквозь дыры трещины на потолке или лепестки на обоях и ждать, пока не вернутся звуки, цвета, запахи.
Пока не приплывёт большая серебристая рыба.
Спрыгнуть с громыхающего поезда жизни. Почему я сразу не догадался? Болтался в нём как дурак. Чего ждал? Просвета? Ладно, ещё рывок, и я на свободе! И ни тоски, ни дрянных мыслей. Нуль. Абсолютный. Подожди, это у кого? А, Федор Михайлович. Как там: «через два часа всё угаснет и я обращусь в абсолютный нуль». К чертям собачьим все эти часы во вселенной. Я свободен от них… как пескарь на бурном перекате.
Я потянулся за сигаретой, но передумал.
Прошлое. Кажется, оторви да выбрось, но тянет, зараза, тянет. А почему бы и нет? Всё равно всё угаснет…
Но были на этом пути вниз и короткие остановки. Например, молчание в темноте. Сидишь, руки на коленях, и молчишь. Слушаешь тишину, себя в ней. Это у меня ещё с детства. Придёшь зимой в школу до начала уроков, пока темно и тихо в коридорах, заберёшься на подоконник и наблюдаешь, как ползут по дороге фонари машин, торопятся редкие пешеходы, и так хорошо, спокойно становится. И думаешь о чём-то своём… Сразу взял за правило – молчать только трезвым.
Я откинулся на скамейку, сцепил руки на затылке. Надо мной текли синие воды. Бездонные, безмолвные. Бесконечные? Вряд ли. В этом мире всё имеет свой конец. Безначальные? Чушь! Чёрт, куда меня сегодня всё время относит! Накатил-то у Марго всего ничего, грамм-молекула, и вот взяло, однако. А всё-таки, вдруг это синее надо мной — действительно вода и я уже на дне? Мы все на дне, только этого не знаем. Такое бы и Бересту в голову не пришло.
С Женькой мы сдружились, когда я учился на третьем курсе. Раньше виделись, но почти не общались, хотя жили в одном проулке. Я, конечно, знал почти всех дворовых пацанов, но держался особняком. Так сложилось. Пацаны, со своей стороны,