Небесный лыжник. Нина Савушкина

      Я читаю громко – из своего,

      когда нужно шёпотом – из чужого.

      Все вокруг обратились в слух, но его

      так же сводит, как челюсть от долгого жёва.

      Девочка с глазами бассет-хаунда,

      нетерпеливо покачивая носком ботинка,

      ждёт окончания первого раунда,

      но я сдамся ещё до конца поединка.

      Ибо мозг мой вял, словно чайный гриб,

      что осел на дне запотевшей банки.

      Замолчать бы, но имидж ко мне прилип,

      надоев, как струп на подсохшей ранке.

      Как бессильны комнату отразить

      зеркала, что гаснут под чёрным крепом,

      так и я навряд ли смогу сразить

      ваши души слогом своим нелепым.

      И поскольку оно ничего не даст

      вам, услышать это почти хотевшим,

      ваши лица крошатся, как пенопласт

      в кулаке реальности запотевшем.

      Где ты – полузабытая подруга,

      в теченье года слывшая такой,

      с кем дружба, словно конская подпруга,

      порвалась, перетёртая тоской?

      Прозрачным и неясным, как медуза,

      бывал твой взор к двенадцати часам.

      Душа была раскрыта, словно луза,

      и странный ток бежал по волосам.

      И ты, прижав своё цыплячье темя

      к холодной неокрашенной стене,

      всё слушала, как уплывает время,

      сверкая, как лосось на быстрине.

      Оконце заволакивало тиной,

      а лампочек осталось только две.

      Приятель твой отсвечивал щетиной

      на абсолютно круглой голове.

      Плохой портвейн в неподходящих чашках

      темнел, как передержанный фиксаж.

      Все вспоминали о каких-то Сашках

      и тут же посылали на фиг Саш,

      Валериков, Марин и прочих с ними,

      чуть позже говоря о них тепло…

      И на губах задерживалось имя,

      а время между тем текло, текло

      из этих стен, как будто бы из плена,

      не ведая, длинна ли, коротка

      бывает жизнь. И коридор колено

      сгибал, как для прощального пинка.

      В снегу, где каждый отпечаток шага

      отсвечивал подобием ушиба,

      валялась на крыльце универмага

      прихваченная изморосью рыба.

      Глядело смерти тридцать сантиметров

      в сухую тьму слоёными глазами,

      и не вода, а лишь осколки ветра

      сквозь треугольный рот в неё вползали.

      Та, что подобно лезвию кинжала

      пронзала плоть (пусть бывшую морскою),

      сейчас настолько явно выражала

      то, как мечта становится тоскою,

      что собственная кровь казалась белой

      и не текла, а проносилась, вея,

      к последней проруби, что стекленела

      чуть ниже ворота и чуть левее.

      Вы мои стихи, как почитатель,

      почитав, сглотнёте, словно слизь.

      Я не знаю, кстати ли, некстати ль

      наши мысли