Русалим. Стихи разных лет. Станислав Минаков
шавки вокруг снуют,
примеряя челюсти для верняка,
ты поведать волен про свой уют,
про уют вселенского сквозняка,
коли понял: можно дышать и тут,
на перроне, вывернув воротник,
даже если ночь, и снега метут,
и фонарь, инфернально моргнув, поник.
Да, и в здешней дрожи, скорбя лицом,
заказавши гроб и крест для отца,
ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом
и стучит по коже небес пыльца.
Город – бел, и горы белы́, холмы.
И твоя действительность такова,
что пора читать по отцу псалмы.
…Где ж тот поезд каличный «Керчь – Москва»?
Ведь пора идти отпевать отца
по канону, что дал навсегда Давид.
Да в итоге – снежище без конца
и ментов патрульных унылый вид.
Ты живой? Живой. Вот и вой-кричи!
«Всюду жизнь!» – нам сказано. Нелегка?
Но прибудет тётушка из Керчи.
И Псалтирь пребудет во все века.
А отец лежит – на двери, на льне,
в пятиста шагах, как всегда, красив…
В смерти есть надежда. Как шанс – на дне
ощутить опору, идя в пассив.
Смерть и есть та дверь, что однажды нас
приведёт, как к пристани, в те сады,
где назначен суд и отмерян час,
и лимита нет для живой воды.
Катафалк не хочет – по дороге, где лежат гвозди́ки на снегу.
…Рассказал профессор Ольдерогге то, что повторить я не смогу:
про миры иные, золотые, без придумок и без заковык.
Пшикайте, патроны холостые! Что миры? Я к здешнему привык.
Катафалк, железная утроба, дверцей кожу пальцев холодит.
А внутри его, бледна, у гроба моя мама бедная сидит.
Этот гроб красивый, красно-чёрный, я с сестрицей Лилей выбирал.
В нём, упёрший в смерть висок точёный, батя мой лежит, что адмирал.
Он торжествен, словно на параде, будто службу нужную несёт.
Был он слеп, но нынче, Бога ради, прозревая, видит всех и всё.
Я плечом толкаю железяку: не идёт, не катит – не хотит.
Голова вмещает новость всяку; да не всяку сердце уместит.
Хорошо на Ячневском бугрище, где берёзы с елями гудут!
Ищем что? Зачем по свету рыщем? Положи меня, сыночек, тут!
Через сорок лет и мне бы зде́сь лечь, где лежит фамилия моя.
Буду тих – как Тихон Алексеич с Александром Тихонычем – я.
А пока гребу ногой по снегу, и слеза летит на белый путь.
Подтолкнёшь и ты мою телегу – только сын и сможет подтолкнуть.
Третий день… девятый… сороко́вый … Враз поправит Даль: сороково́й.
Что толочь-трепать словарь толковый, безтолковый в песне роковой!
Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.
Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.
Я гляжу, поддатый, бородатый, на немую вертикаль огня.
Батя, ты теперь – прямой