Ветры судьбы. Иван Воронежский
до ночи.
– Мамочка, милая. Останови его. Я не могу больше, – Ефросинья почувствовала, что она мочится. Жар от урины, смешанной с кровью, обжигал её.
Доктор что-то сказал своей жене на иврите. Она быстро нырнула под стол и, загремев немытыми чашками, достала алюминиевый котелок. Вдвоем с доктором они приподняли её над котелком у края стола.
Ефросинья почувствовала, как плод стал медленно покидать её тело. Сквозь пот и слезы, застилающие её глаза, она увидела это маленькое, сантиметров не более десяти, тельце на дне котелка среди крови и слизи. Её плечи стали бесконтрольно дергаться. Она чувствовала, как приступ истерии поднимается в ней. Это был её ребенок. Она стала плакать, и плач её вскоре перешел в рыдание.
Слюна, свисавшая с губы, растянувшись, упала в котелок, и за ней, дождинками, крупные капли слез падали и смешивались с мочой и кровью. Она видела свои окровавленный бедра, между которых, чуть ниже, видела маленький алюминиевый гробик с её ребенком. Теряя сознание, она упала назад на стол и столкнула ногой котелок, мрачное содержимое которого рассыпалось по кухонному полу. Катерина тупо уставилась своими глазами на останки, не веря, что это её внук или внучка. Вина охватила её и, нагнувшись, она схватила этот кусок кровавого месива и прижала к своему сердцу. «Что же я наделала? Господи всемогущий, что же я наделала?» Прижав к груди этот маленький комочек, Катерина истерически качала своим туловищем.
– Мамаша, вам вообще не следовало присутствовать при операции, – жена доктора шлепнула ладошкой ей по щеке, и реальность стала постепенно возвращаться к Катерине.
Когда Ефросинья проснулась, её нижнее белье было на месте. И толстое полотенце, вместо санитарной прокладки дискомфортно давило её между ног. Она чувствовала себя ужасно. Открыв глаза, она заметила, что лежит в странной чужой комнате и на чужой постели. В полудреме она водила своим взглядом по потолкам и стенам. Затем она вспомнила, почему она находится здесь, это сверление холодного металла внутри её, и чувство панического страха снова овладело сознанием. Образ её ребенка снова стал перед глазами, и она снова заплакала.
Катерина, услышав, что дочь проснулась, вошла в комнату. Она обняла дочь и прижала к груди. Её собственное сердце ныло. Сейчас она точно поняла, почему церковь была против абортов и считала это большим грехом. Она сама была инициатором всего этого, и она сама доставила дочери эту невыносимую боль и страдания. Она нежно поцеловала голову дочери.
– Все уже позади, донечка, все уже позади, – она помогла подняться Ефросиньи.
– Ох, мамо, мне так плохо и противно, – ей казалось, что ткани продолжают рваться внутри живота. Закусив губу, она чувствовала, что уже больше никогда не будет той девочкой после того, что случилось сегодня.
Полчаса спустя они молча ехали в повозке, покидая Полтаву, где местная партийная ячейка получила известие, что революция, о которой так долго говорили большевики, и которую так долго ждал пролетариат,