Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Книга вторая. Сен Сейно Весто
речитатив морской пехоты запрещенной страны стал его гимном. Его эверестом.
Он напевал его молча, про себя и для себя, когда было совсем плохо, когда толпа приоритетных держала его за руки, прижимая к земле и проводя процедуру принудительного кормления, забивая руками и сапогами ему еду в рот и лицо. Процедура не была стандартной, даже в колониях строго режима ее проводили по категории пыток, она требовала санкции приоритетного командира, но была проведена по предложению сержанта – тот стоял у всех за спиной и наблюдал. Они оба стояли и смотрели, зная, что ничего им за это не будет. С едой было плохо, точнее, ее всегда было мало, поэтому молчание при ее раздаче приравнивалось к акту независимости – акту самостоятельности решений. Тягчайшему из возможных преступлений. Акту свободы. Он напевал его, когда был близок к тому, чтобы потерять сознание, когда заставляли ночами стоять в летней одежде на морозе в тридцать градусов, когда запрещали спать, когда не разрешали есть, когда проводили процесс бритья, зажав ему плечи бедрами и полотенцем сдирая ему с лица кожу вместе с кровью, когда запрещали читать и запрещали думать – он сохранял этот гимн, когда сохранять больше ничего не оставалось. Он был его маленькой тайной. Если бы они узнали, что он напевал, когда они старались сделать его собой, он бы не выжил. У него отобрали все, кроме этого гимна далекой свободной страны. Они отняли у него его прошлое и его настоящее, они даже были уверены, что его будущее тоже принадлежит им, что он – их собственность и его будущее их собственность тоже, но его маленькую глубоко спрятанную тайну они отобрать не могли. Наслаждение при виде чужих страданий составляло особенность приоритетной нации, и попадать живым к ним не стоило. Дети зон экстренного контроля аплодировали.
Армейское расположение приоритетных выглядело, как концентрационный лагерь, и, на деле, было им, по сути и содержанию. Исключая случаи, когда было хуже. Забор, ряды колючей проволоки, еда, построения, развод на работы, развлечения «паханов» по отношению к «уркам», буквально воспроизводившие развлечения в колониях строгого режима, – этому гимну за этим забором не оставалось места. Поэтому он хранил его в себе так глубоко, что тот стал его письмом самому себе. Обещанием освобождения. Концом тюремного заключения.
Он так и не узнал, в чем состояло его преступление, и так и не понял, за что он его отбывал, ему так и не сказали, с удивлением, граничащим с недоверием, однажды ему открылось, что сами приоритеты видели во всем том лишь некий естественный порядок вещей, мир, каким тот должен быть. Своим миром. Их концентрационный лагерь был их домом. Они пытались растянуть его на остальные континенты, этот свой дом, все время, одного континента им было мало, они жили ради этого и сваливали трупы бульдозерами в «братские захоронения» только ради этого. Они не видели, что видел он. И это его спасло.
Вокруг стоял один и тот же темный старый лес, и он нигде не кончался. Гонгора чувствовал, что если он в самое ближайшее время не найдет воду, у него начнутся проблемы.
Ah one two, three four
Ah