Трудности перевода. Джо Смит
в голове. – «Ты слишком труслива».
Но я уже пишу. Текст появляется на экране будто сам собой.
«Я не знаю, почему пишу это письмо. Возможно, потому что если звёзды зажигаются, значит это кому-то нужно. Ваш спектакль не отпускает меня. Ваш Вронский не отпускает. Я перевела одно стихотворение Маяковского. Оно несовершенно, но это всё, что я могу сделать».
Я прикрепляю файл. Секунда, две. Палец зависает над кнопкой «Отправить».
«Он не ответит», – снова говорит голос.
Но я жму «Отправить».
Я просыпаюсь от того, что телефон вибрирует. В комнате темно, только свет экрана освещает тумбочку. Сообщение.
«Ваш перевод – настоящий. Я его чувствую. Спасибо. Ия, можно нам поговорить?»
Я перечитываю снова и снова. Каждое слово кажется невозможным.
Эдриан Фолкнер.
Он написал сам. Не помощник, не автоматическая рассылка. Он.
Я закрываю глаза, но больше не могу уснуть. В голове пульсирует одна мысль: «Это только начало».
Эпизод 3
– Ты сдурела, мать, – голос Милы звучит резко, как удар.
Я сижу напротив неё, стараясь сохранить хотя бы видимость спокойствия.
«Сдурела»? Это ещё мягко сказано.
– Ты хоть о сыне подумала? – продолжает она, устремив на меня тяжёлый взгляд.
Этот вопрос бьёт под дых. Я морщусь, но не подаю виду.
– Он взрослый, – отвечаю, хотя знаю, что это не успокоит её.
Мы обе понимаем: дело не в Глебе. Она думает о другом. О нашей компании, пятничных посиделках, общих праздниках. Её раздражает не мой выбор, а возможность того, что всё привычное может рухнуть.
– Да брось ты, – она машет рукой, как будто это способ стереть мои слова. – Любая бы на твоём месте только радовалась. Дом, муж, стабильность.
– Ага, русская печка, лавка и свечка, – я не выдерживаю и кривлюсь.
– Все бабы как бабы…
– Но я-то не «все», – парирую я. – Разве меня так зовут?
Я честно пыталась держаться. Держаться за реальность, за привычную жизнь. Уговаривала себя: это просто иллюзия, просто временное помешательство. Но чем больше я отрицала, тем яснее понимала: я не могу выбросить его из головы.
Когда это началось? В театре, когда он впервые заговорил Вронским? Или позже, когда мы шагали по вечернему городу, и его рука легко касалась моего локтя? Я шла рядом, стараясь подстроиться под его шаг, и он это заметил. Его смех, тёплый, тихий, обволакивал меня, как мягкий плед.
Но всё решилось в тот момент, когда он обнял меня за талию. Я помню это до мельчайших деталей: его пальцы чуть сжали мое пальто, движения были естественными, но в них читалась забота. Я почти не шла сама. Это был не шаг, а полёт.
И вот теперь я здесь, напротив Милы, пытаюсь объяснить себе, как можно влюбиться за какие-то полчаса.
– Ты вообще меня слушаешь? – Мила постукивает ногтями по чашке.
– Прости, – я возвращаюсь из своих мыслей, хотя не хочу.
– Так вот, кому ты нужна, мать? С ребёнком, –