Кощей. Обречённый на вечность. Алисандра Тиль
различные формы.
Божена обмакнула перо в чернильницу, и чернила странно блеснули – то золотом, то чернотой. Как только перо коснулось пергамента, перед глазами развернулась целая жизнь:
"Злата, дочь мельника," – начали ложиться строки. "Первый грех – в семь лет украла монету у слепого странника." Чернила потемнели, впитываясь в пергамент. "В тот же день, мучимая совестью, вернула вдвое больше." Строки засветились золотом.
Украла монету у отца." Снова темные строки, но картина в сфере показывала больную мать и травницу, требующую плату за лечение. Отец отказывался платить, не веря в силу трав.
"В шестнадцать лет солгала семье жениха о своей невинности." Темные чернила, но следом – образ пьяного барина, преследовавшего её в лесу, и её отчаянная борьба за честь.
"Подожгла амбар соседа." Черные строки, но сфера показывала, как сосед избивал свою жену и детей, прятавшихся в том амбаре. После пожара он не мог доказать, что это его собственность, и женщина с детьми получили свободу.
"Отравила мужа." Чернила почти почернели, но картина развернулась полностью: годы побоев, унижений, угроз расправиться с её младшей сестрой. И травы, те самые, что когда-то спасли мать, теперь избавили её саму.
История Златы раскрывалась перед Боженой как сложный узор, где тьма и свет переплетались неразрывно. Каждый грех имел свою причину, каждый проступок – своё оправдание. Но чернила не лгали – они показывали и поступок, и его мотив, оставляя решение за Кощеем.
Божена отложила перо, глядя на исписанный пергамент. Кто она такая, чтобы судить? Может ли человек оставаться безгрешным в мире, где само выживание порой требует преступить закон?
Злата стояла рядом, её призрачная фигура казалась размытой в полумраке комнаты. В её глазах не было ни страха, ни стыда – только усталость и принятие своей судьбы.
Божена молча свернула свиток. Теперь решение оставалось за Кощеем – развеять эту душу по ветру или позволить ей войти в царство мертвых, где, возможно, найдется место и для тех, кто грешил во имя добра.
Кощей лишь махнул рукой и душа развеялась, будто её никогда и не было.
История за историей, жизнь за жизнью… Некоторые сферы были полны светлых поступков, другие темнели от злодеяний. Были и такие, где свет и тьма переплетались так тесно, что Божена с трудом различала оттенки.
Особенно тяжело давались истории детей – их сферы были маленькими, часто едва начавшими наполняться событиями. Или истории стариков, прожитых настолько долго, что записи растягивались на несколько свитков.
К вечеру перед Боженой выросла стопка исписанных пергаментов. Каждый лист хранил чью-то судьбу, каждая строчка была нестираема и неизменна. Взяв их, она направилась в тронный зал.
Кощей читал записи молча, его лицо оставалось бесстрастным.
"Этих – в царство мертвых," – откладывал он одни свитки. "Этих – развеять," – другие свитки рассыпались пеплом от его прикосновения.
"А если я ошиблась?" – тихо спросила Божена. "Если не всё записала?"
Кощей