Свечи на ветру. Григорий Канович

      Давно моя молитва не была такой жаркой и искренней, как накануне отъезда в город. Я стоял рядом с бабушкой на хорах, и мои губы шептали благодарность Господу за то, что он явил мне такую милость. По правде говоря, я был не очень-то достоин ее. Не я ли помогал бабушке ломать починенные дедом стенные часы, не я ли уплетал в лодке окорок и даже клянчил у Пранаса еще, до того свиное мясо мне понравилось – куда до него нашей грудинке! А может, Всевышний, занятый более важными делами, оставил мои грехи безнаказанными или просто недоглядел за мной. Не может же Он один уследить за всеми праведниками и грешниками…

      Но еще жарче и исступленнее молилась бабушка. Она просто требовала от Бога, чтобы он, кроме нее, никого в молельне не слушал. Другие подождут. Сегодня ее черед. Сквозь бабушкино жаркое бормотание я уловил имя моего отца и понял, что старуха только храбрилась, ни в какие глаза она ему не плюнет, а, чего доброго, первая бросится к нему на шею и поцелует. Он и безбожник, и такой-сякой, но прежде всего единственный плод ее чрева, как она туманно называла его в своей неистовой и бессвязной молитве.

      А еще бабушка молилась за то, чтобы Вседержитель помог ей пробраться в тюрьму без особых расходов. У нее нет ни лишних денег, ни времени, она должна скорее вернуться: перина для Суламифи должна быть готова к свадьбе, ни на один день позже. А с ней, с периной, еще, боже правый, столько возни! Она уже раз носила перину в лавку, но господин лавочник забраковал ее: недостаточно, мол, мягкая, не мешает, мол, еще подбавить пуху, ведь молодые собираются на ней не одну ночь проспать.

      Бабушка разговаривала с Господом, как со старым знакомым на рынке, то сбиваясь на шепот, то переходя на крик. На нее с упреком поглядывали другие бабушки, пришедшие в молельню тоже не любопытства ради, а с такими же, если не более важными, просьбами. Но старуха не обращала на них никакого внимания, расталкивала их в очереди к Божьему престолу и во что бы то ни стало старалась пробраться первой к деснице Всевышнего, полной милостей, за которые не надо было платить ни работой, ни деньгами, а только постом и молитвой.

      Когда бабушка сварила в дорогу гуся, я окончательно убедился, что едет она вовсе не для того, чтобы плюнуть сыну в глаза.

      – Хотел бы и я его увидеть… – сказал дед, когда бабушка разрезала гуся на ровные половины.

      – Ты поедешь в следующий раз, – отрезала старуха.

      – Когда?

      – Когда он снова сядет. Ты думаешь, он одним разом ограничится?

      – Хватит с него! Насиделся. – Старик засуетился, побрел в свою комнату и вернулся с какой-то вещью, зажатой в негрозный жилистый кулак. – Это ему от меня, – сказал он, не разжимая кулак, и заморгал бесцветными, легкими, как паутина, ресницами.

      – Что там у тебя в кулаке? – насупилась бабушка.

      – Подарок.

      – За что же ему, бесстыжему, подарок? За то, что нас на старости бросил?

      – Отвези ему, – дед разжал кулак.

      – Часы? –