Всё зло земное. Дарина Александровна Стрельченко
головы повернул: откуда ж так хлебом пахнет, будто самым ласковым утром, самым счастливым днём?
Царь откусил – мякоть легла на язык, и почудилось, что на миг вернулся на двор мальчишкой. Лук потешный натягивал, листья дивные сушил в толстых отцовых книгах, с матушкой на лужок ходил, леденцы на палочке закапывал, чтоб проросли. Лубочные картинки разглядывал, взапуски бегал с ребятнёй, клубки вверх бросали – выше колокольни, выше Огонь-Горы, до луны, до самого неба. А вместо венца на голове венок был, и меч был деревянный, струганый, деревом пахший, а не смертью.
Моргнул царь, огляделся. Столовая горница вокруг, свечи горят, Гнева рядом сидит, на поясе острый меч, а на блюде – голова сына старшего. Царь ахнул, отпрянул. Гнева схватила за руку:
– Что такое, владыка мой?
Серчал Милонег, когда звала его жена владыкой. Слово это принесла Гнева из чужих земель. Серчал царь, запрещал, наказать грозился… Гнева уж и перестала, а вот, гляди, вспомнила – будто ледяной водой в лицо. Зато отрезвило; понял Милонег, что приблазнилось[93] ему, покорзилось, а на блюде – не голова рассечённая, а разрезанный каравай.
– Хорош твой хлеб, – вымолвил царь. Положил на стол перед Иваном кожаный мешочек. – Награда… умелице. А к завтрему вели ей… и вы, сынки мои, жёнам велите… рубахи соткать. Такие, чтоб и мне не стыдно надеть.
– Награды невесте моей за каравай не надо, – ответил Иван.
– Для тебя она, батюшка, старалась, не обижай платой.
– Всё ли ладно, Милонег? – тревожно шепнула Гнева.
– Всё… в порядке, – прохрипел царь. – Воды подайте с вином… А ты иди, иди с глаз моих!
С тяжёлым сердцем ушёл Иван. Воротился в светёлку, лягушка и спрашивает:
– Что, царский сын, не весел, головушку повесил? Али хлеб царю не мил? Али обидел кто? Али ещё какая беда приключилась?
Иван присел рядом, провёл над свечой ладонью. Свеча трепыхнулась, наклонилась, будто вспыхнуть хотела, да передумала. Тёплым воском запахло.
– Каравай твой царю милее прочих показался, зелёная. И обид мне никто не чинил. Но что-то батюшку гложет… Да к тому же велел он к утру завтрашнему рубаху соткать, такую, чтоб носить было не стыдно.
– Это, Иван, не беда вовсе, нечего кручиниться. Иди отдыхай. На куниц поохоться, по граду погуляй – давно ведь не бывал на улочках заповедных. А о рубахе не думай даже, оставь мне эту заботу.
– Не хочется мне идти никуда, – вздохнул Иван. – Во всём я запутался. Будто плутал по лесу, огни увидел, пошёл на них – а то болотные огоньки оказались, в топь вывели.
– Ну, так ведь и было оно? – улыбнулась лягушка. – А коли не хочешь никуда – ляг да поспи, вечер порой дня мудренее. Пока есть время, спи впрок.
– И то правда, – кивнул Иван.
Клонило в сон, смыкались веки, будто мёда с маком отведал. Опустил голову на подушку, с которой лягушка спрыгнула, да и уснул.
– Ни о чём пока не печалься, Иванушка. Придёт ещё твоё время, – прошептала, погладила по щеке. – А батюшку твоего и всю Солонь уж сколько лет Гневин Тенный
Прибла́зниться – показаться.