Чистый четверг. Тамара Ломбина
дети. Степан не плакал, но с недоумением смотрел на чужое и словно помолодевшее, необыкновенно спокойное, даже умиротворенное лицо жены. Первые два дня он привычно кричал: «Стэпа, подай…». Но только слезы дочери и больные глаза сына встречал в ответ на свой зов. На третий день он лег на их общую кровать, на которой они проспали бок о бок больше сорока лет, и больше не повернулся, не откликнулся на просьбы сына и дочери, на их мольбу и уговоры, отталкивал пищу и отрешенно молчал.
Как он раздражался на их попытки вернуть его к жизни. Они ему мешали, они его отвлекали…
Боже мой, как хороша была эта полька! Сердце его зашлось от горячей волны непонятного и незнакомого чувства. Больше всего в жизни он боялся, что она посмеется над его смелостью попросить ее руки. Чтобы такая раскрасавица да согласилась выйти за него… да никогда не бывать такому счастью.
Степан увидел свое некрасивое лицо, покрытое румянцем стыда и ожидаемого позора, но она не отказала. А может, мать настояла – все-таки единственный сын Герасима Данильчука. Свой лес…
Как хороша она была в белом наряде невесты!
Степан был почти счастлив. Он исподлобья смотрел на свою невесту. А когда поп обвенчал их и он должен был поцеловать молодую, как удар хлыста был для него ее испуганный взгляд. Он еще минуту назад был так счастлив, что совсем забыл, как смешон в вышиванке с торчащими непослушными волосами. Был момент, когда ему казалось, что он и сам стал красивым, как эта прекрасная полька. Но когда она отшатнулась от него, сердце его упало и разбилось у ее ног. У него немели губы и пальцы рук, когда он думал о ней. Потому и стал изнурять себя работой, чтобы сердце не разорвалось от нестерпимого желания все бросить и побежать туда, где была она в своей всегдашней спокойной отдаленности от всех, от всего мира, а больше всего – от него.
Степан не верил себе, когда увидел, что жена понесла от него дитя. Он был счастлив. Одна только мысль не давала ему покоя: «А вдруг не разродится, вон она какая худенькая да бледная». От мысли, что она может умереть, ему становилось так смутно на душе, что он, переборов в себе отвращение, пил… Пил много и сумрачно. Даже ночью он просыпался от мысли, что в последний миг перед венчанием воскресший отец Стефании говорит ему: «Посмотри на себя, пся крев, а потом сватайся…». Он просыпался, садился на кровати и долго смотрел на свою панну. Если бы она когда-нибудь почувствовала, что творится в его страдающем сердце! Он вначале хотел отправить жену в село, чтобы она родила там, но от мысли, что не будет ее видеть день или два, его сердце каменело.
«Ничего, приглашу бабку, пусть поживет на хуторе какое-то время, пока разрешится… Стэпа», – даже про себя он переименовал ее, чтобы хоть чуть-чуть опустить ее до себя.
В тот день он пошел за бабкой-повитухой. Непонятно, почему так тяжело было у него на сердце. Когда же вернулся с повитухой, то поначалу не понял, почему она лежит. Лишь когда пискнул ребенок, в глазах его потемнело. Он убежал в лес, словно лось, бегал по бурелому, плакал, смеялся. Похоже было, что на него нашло затмение.