Сны Бога. Мистическая драма. Мария Мелех
в лесном ручье за домом, взбивая гибким прутом мириады хрустальных брызг. Пробовал уследить за беличьим хвостом, мелькавшим в дубовой листве. После обеда, когда за столом собиралась вся семья – даже наш строгий отец возвращался из конторы, чтобы не нарушать обычай и отдать частицу сдержанного тепла домочадцам – я отправился наверх, в свою комнату. Заведенными правилами мне полагалось поспать, чтобы затем продолжить беззаботное изучение мира. Других обязанностей, кроме добровольной помощи матери, к которой я испытывал сильную детскую привязанность, у меня пока не было.
Но я, как всегда, схитрил. Дождавшись пока смолкнут голоса внизу (мать и сестра разбредались по углам, чтобы заняться вышивкой, чтением и прочими тихими делами, требовавшими сосредоточения), выскользнул из кроватки и на цыпочках пробрался к своему столу, с поверхности которого никогда не исчезал лист бумаги, россыпь карандашей и тюбиков с краской. Мне хотелось запечатлеть что-нибудь самое яркое, самое неправдоподобное, и в то же время – истинное из пролетевшей половины дня. Лоснящийся испод тела бабочки, которых я особенно любил за их схожесть с клочком тонкой бумаги, покрытой радугой пастели; всплеск листвы, отраженный в капле воды, словно в изогнутой линзе; пламя беличьей шерсти, взметнувшееся на восток под порывом ветра.
Я обмакнул кисть в баночку с водой, сожалея, что не сменил ее заранее – как недовольно предупреждали меня родители, забывчивость и рассеянность в быту действительно остались со мной на всю жизнь – и набрал на ее шелковистый ворс густой оранжевой краски. Я уже знал, что мне не нужна вся белка – только хвост, брызжущий обжигающим весельем в прохладном мраке деревьев. У меня быстро стало получаться: к этому возрасту уже проявилась та самая, моя особая, врожденная техника, в которой даже яркие пятна красок меняли интенсивность, накал чувств и пронизывались штриховкой тени. Одной кисточкой, одним цветом я мог изрисовать все полотно так, что в нем не встречалось мазка, похожего на соседний. Позже, когда я довел свое умение до совершенства, критики подарили моему стилю прекрасное название – «светящийся бархат». Цвет и фактура моих картин и впрямь напоминает лоскут бархата, оставленный в ночи и озаренный неизвестным источником света, будь то свеча или звезды.
Я не заметил, как заснул, склонив голову на руки, хотя потусторонним чутьем ревнивого творца за полминуты до этого отодвинул к окну банку с водой, приобретшей охровый оттенок, и альбомный лист с глянцевыми, невысохшими всполохами краски. Настойчивый горячий луч послеполуденного солнца, бьющий в лоб через оконное стекло, знойное жужжание заблудившегося в этажах и форточках шмеля, да и сама поза, не предоставили мне возможности погрузиться в обычный глубокий сон, и я застрял где-то на полпути к темной синеве своего подсознания – в состоянии, называемом дремой. Будто дополнительной парой ушей, позаимствованной у какого-то сказочного зверя, я слышал все, что происходило в доме