Бескрылый воробей. Виктор Борисович Ефремов
стачивал его до середины, так и не найдя ни одного подходящего слова. Лист из ночи в ночь оставался пустым, писательский талант, порой рекой льющийся из-под грифеля, то ли спал, то ли агонизировал.
Порой хотелось всё бросить и вернуться домой, взять с собой Киру, не гнаться за туманной мечтой и жить обычной жизнью, но я понимал, что всё рано или поздно вернулось бы на круги своя. Кира лишь говорила: «Высунь голову из задницы, твоё дело – писать». И я писал. Писал, изо дня в день утолщая блокнот, заваливая стол исписанной макулатурой. Писал месяц за месяцем, сменяя грифель за грифелем, опустошая чернила сотен авторучек.
– Ну и что ты думаешь?
– Говно.
– В смысле? – недоумение на моём лице говорило само за себя.
– Ну для семейного архива, пробы пера или сдачи курсовой на кафедре журналистики какого-нибудь Мухосранска пойдёт.
– Какого чёрта ты несёшь? Я писал это три года, три грёбаных года!
– А я говорю, говно.
Кровь прилила к вискам вместе с непреодолимым желанием схватить её за глотку и переломить гусиную шею. Благо здравый рассудок всегда преобладал в моей кипящей голове.
– Пойми меня правильно, я не хочу тебя задеть. Ты правда старался. Но этого недостаточно. Ты можешь написать сложнее, остроумнее, глубже. Тебе нужен опыт. Ведь я выбрала тебя, значит, ты лучший!
Кира приблизилась ко мне, но я сделал шаг назад.
– Я понимаю, тебе нужно всё обдумать. Я вернусь ближе к вечеру, не теряй рассудок, творец.
Разменять вечность можно, следя за тем, как бежит вода, извиваются языки пламени и как тускнеют в нём некогда полные жизни рукописи. Огонь жадно сжёвывал плоды трёх лет бессонных ночей, отхаркивая в дымоход золу пышущих жаром букв. В этот раз мысли не путались в суматохе, не вились вокруг языка и кисти, не пересекались друг с другом, не ускользали. В этот раз разум пребывал то ли в оцепенении, то ли в анабиозе. Равнодушие и пустота постепенно заполнялись тёплым глинтвейном и растворялись в нём на пару с угарным газом.
– Я не намекала ни на какие радикальные меры, – послышалось из-за спины.
– Плевать.
– Наверно, не стоило так резко. Ты воспринимаешь всё слишком близко к сердцу.
– Не вини себя, на утро я буду бодрячком.
– Радует, что ты не теряешь жизнелюбия.
– Скажем так, я ещё не решил, когда пущу себе пулю в лоб.
– Довольно оптимистично.
Мы молча сидели и жгли оставшиеся отпечатки моих мыслей. Как трудно создать целую жизнь, историю, и как просто уничтожить всё в одночасье. Слёзы наворачивались при мыслях об этом, солью выжигая блеск покрасневших глаз. Морфей вновь коснулся моих век.
– Ну что же ты, братец, мужчины не должны плакать! – подкидывая очередной лист в нутро камина, наставляла Катя.
– Это мальчики всем чем-то обязаны, мужчины не должны никому и ничего, – оборвал я, протирая заспанные глаза.
– Стоило оно того, а, братец? Год прошёл, а ты