Мутные слезы тафгаев. Петр Альшевский
перебить. Ее сын не погиб и не умер, он был под Чеховым: в летнем лагере. Ты говорил о своих проблемах с памятью – у тебя их, как выяснилось, нет, а вот она страдает страшной амнезией. Страдает, ничего о ней не зная. Не от нее страдает.
– От ее последствий, – подсказал Седов.
– Как бы там ни было, не от количества своих лет. Не как тот лысый капитан нашей футбольной сборной… как его звать-то… не помню фамилию.
– Виктор Онопко?
– Он самый. Опытнейший игрок: все видит, все понимает, но ничего уже не может.
Годы берут свое. Седов в прошлые, предназначенные для этого времена, свое у них не взял. В лучшем случае не добрал – ему сесть на безбелковую диету, расчесать нервы, они у Седова ничем не продиктовано слиплись, с утра он чувствует себя тупее, чем к вечеру; взломаем лед и пойдем в глубину? не с мыслью о распаде личности, а внутри самой мысли? отпечаток ноги Будды совпадает с отпечатком ноги Адама. Ветер задул мою свечу, вор ее унес; если между ног у женщины находится вход в рай, то данных входов очень много: так быть не должно, Седов должен быть счастлив – должен… должен… должен это себе; он нередко просыпался за пять минут до эрекции – по дороге в церковь можно встретить немолодую нимфоманку, но не идти же с ней туда, куда ты шел один; не костить же осень 2003 года за ее пагубное увлечение душещипательной схоластикой.
Не осень – опять-таки себя самого, впрочем, Седову не дано миновать ее элегии, ему абсолютно все равно для чего он рожден.
Для чувства или для мысли.
О распаде личности? Я переживу. Печаль? Ее. Я постараюсь ее пережить без драк и поножовщины.
Не объединяя разрозненные тайные общества, не делая попыток разбить Мировое Яйцо – в вишневом поехавшем свитере.
– Тебе, Михаил, довелось бывать на Родосе и рассматривать выпученными глазами крепость рыцарей Святого Иоанна, но лично я… я… поздно. Поздно ничего не знать и не желать.
– Поздно. – кивнул Боценко. – Но продолжай. Лично. Ты.
– Я переводил через Тургеневскую площадь плешивую хромую собаку, и, когда у меня еще были деньги, ездил в Одессу. К морю.
– Летом?
– Зимой я езжу внутри снежного кома с Воробьевых гор.
– Ха-ха.
– Не смейся, я почти не шучу. И не вру. Я существо невиданной честности – да, Михаил, в Одессу я ездил летом. Пока деньги были.
– Были и будут, – подбодрил его Боценко. – Крепись.
– Я только этим и занимаюсь. Но в Одессу я действительно ездил: отдыхал и возвращался – однажды до того потратился, что в несся обратно в плацкарте. Ночью меня разбудили. Глубокая ночь, ни призраков, ни летучих мышей, но в вагоне происходило активное перемещение; я прислушался к разговорам и уяснил для себя основания людской взволнованности. Народ метался по вагону из-за сумки.
– Какой еще сумки?
– Эта сумка, – пояснил Седов, – лежала на верхней полке, которую до недавнего времени занимал некий дагестанец. Или армянин. Точно никто не знал, но сейчас его