Мутные слезы тафгаев. Петр Альшевский
интересы ему, как кроту солнце. А от головы Маргариты Евтениной плохо пахло от того, что в ней умер мозг.
От ее головы шел трупный запах.
– Амиго!
– Угу…
– Ты летишь! Твои крылья горят!
– Так и есть…
– Чем ты недоволен? – вкрадчиво спросил Михаил у надолго примолкшего Седова. – Когда ты выбросил эту сумку, никто ведь не пострадал?
– За редким исключением.
– В смысле?
– Если ты о том, что никто не загнулся, то, верно – никто. Но пострадавшие были… Хозяин той сумки, Мишаня, дагестанец ли он, армянин, но он вернулся – веселым и хмельным: он выпивал в соседнем вагоне со встреченными в поезде знакомыми. Радостно улыбнувшись окружающим, он заглянул на свою полку, а его сумка уже отсутствует – как ты понимаешь, ее и на прежнем месте и быть не могло. Я же ее в окно выбросил.
– Неприятная ситуация… И за счет чего ты из нее вышел?
– За счет того, – сказал Седов, – что народ абссолютно безмолствовал. Я на это, честно говоря, не рассчитывал – одеваю ботинки, чтобы в драке пальцы на ногах не поломать, составляю в голове приблизительный план сражения, но ничего этого не понадобилось. Да… Сюрприз… Не подвел народ.
– В коем веке.
Люди, стоящие у станка, не читают серьезную литературу, не ходят по музеям и лекториям: они самодостаточны. Седов же думает, он думает… он обездоленно парит – новая любовь далека, выгода в неблагоприятном, после этой затяжки дым из моих легких просто так не выгонишь, ты, девушка, почувствовала, как неплавно только что крутанулась Земля? Я пустынен, суров, до полусмерти прибит посылаемой в меня энергией непонимания; в метро ездят одни неудачники, время побед пришло – время побед надо мной: Седову не раз снилось, что он сидит в громадном ковше экскаватора.
В его убежище полно змей, у них количество и ядовитые зубы, а у Седова лишь тростниковая дудочка.
Он на ней играет.
Змеи Седова не слушают – ползут, заходят за спину, но Седов сжимает свою дудочку еще крепче.
Ему лезет в глаза пробегающее на столицей солнце. В глаза Седова лезут и змеи. И Седов прекращает играть на своей дудочке.
Эх-хх…
Отбивается ей.
Сначала злишься, что не взял зонт, потом, что не захватил очки от солнца – Мартынов опустошает себя на Тверском бульваре.
Он так же, подобно Седову, Фролову или Редину, никем не чествуемый сеятель в чем-то чистого и непременно доброго.
Мартынов делает Будду. Увядание наступательного импульса, давильный пресс неблагоразумных желаний, благоговение, аромат нежности – лови его, лови. Дождь прошел, багдадские халифы не проявились, неглубокое вдыхание праны… женщина с журналом – землистая кожа, прозрачные колготки.
Молчит. Похоже, беременная.
С пишущей ручкой. Держит ее по ветру.
У Мартынова на днях умер дальний родственник Василий Скандеевский— экономя на еде, он тратил