Мутные слезы тафгаев. Петр Альшевский
никому не нужная, у нее нет ни единого родственника, чтобы показать, зачем же она появилась на свет с одноцветными органами взлета и полета – ей показали.
Сейчас мы ее… она ни к кому не побежит жаловаться… шучу я, шучу – слон показал. Подгадав момент, когда она отбежала к его короткому хвосту, он замахал здоровенными ушами: птица у него на спине. Присела, внимательно смотрит, затем и сама попробовала.
Неудачно.
Она упала на землю, слон ее поднял, вновь усадил на спину и чуть медленнее, позволяя ей получше рассмотреть технику, помахивает перед ней ушами, словно крыльями; он машет, она следит за взмахами его ушей, немного помахивая ему под стать своими крылышками: она научится, «Топчан» не встанет, дважды судимый ныряльщик спрячет жемчужину между зубов целомудренной касатки, у Фролова ужасная боль в спине, он помнит… девочки из ада… он знает… главная книга Коперника вышла в день его смерти; дворецкий не зовет Фролова пить чай – пепел неодинаков, оккультная чистота намерений не тяготит, Фролов изысканно озадачен…
– Ты что, мужик, себе эту бутылку забрать хочешь?! – проорал на него потерявший терпение «Топчан». – Не смей, я ее первым увидел! Если что, без разбора не обойдемся!
– Да о чем вы…
– Не зли меня – бутылку сюда, а сам отсюда!
– Секунду… Сказал же, секунду.
Ничего не попишешь – Фролов не трагическая фигура. Он нерасторопен в вопросах веры и не против вырваться на свободу из своего долговязового тела; нет ни одной стены, показав на которую, он мог бы сказать: «там висят мои пистолеты».
Он не повторяет вслед за Седовым: «она на шоппинг, а я на дринкинг и, если повезет, на факинг»; среди растлителей малолетних попадаются хорошие налогоплательщики, пермские евнухи требуют обратно свои оторванные яйца, чтобы стрелять ими из рогаток, Седов сходит со Сретенки. Она уже закончилась, и Седов откусывает большие куски эскимо под стелой со словами Крупской: «Марксизм для меня величайшее счастье, какого только может желать человек».
Под этим изречением собачье дерьмо, товарищ Седов и затоптанная бумажка, красочно обещающая «Все виды пирсинга»; там же бьют фактически не сопротивляющегося узкоглазого самолюба. Его долбят в две руки, сопровождая побои поясняющими комментариями: «я бью тебя за то, что ты не белый – не белая раса. А я белый. Поэтому я тебя и бью».
Шутишь. Лжешь. Посторожней с поднятием волны – избивающий данного бедолагу индивид в глазах Седова не во всем белый. Покрывающий парня загар делает девятнадцатилетнего разнорабочего Анатолия «Мюллера» несколько чужеродным для совершенно незагорелого Седова.
Анатолий будто бы сегодня с юга, Седов туда тоже ездил – раньше. Сейчас у него нет на это денег, и, обращаясь к «Мюллеру», Седов не ставил во главе угла интересы этого корейца.
Японца, китайца, вьетнамца.
Или монгола.
– Да какой ты, мать твою, белый? – сурово спросил Седов. – Вот я белый. Сколько ни пытался загореть, ничего не получалось –