Мутные слезы тафгаев. Петр Альшевский
сам ее закрывал.
– Я у себя и спрашиваю.
– Не у меня? Не у Светы?
– Идут льдины, – усмехнулся Седов. – Идут. Не сворачивают.
Седов спрашивает себя – не убийцу. Что есть, то есть: светловолосая кокетка средней руки Марина Теняковская ходит под руку с нахрапистой глупостью, своенравный экспедитор Михаил Боценко стал убийцей; перевозя на дачу односпальную кровать, он, не чувствуя уверенности, больше часа закреплял ее на багажнике – перекрестился, отдышался, поехал, на шоссе Энтузиастов Михаил Боценко остановился; неперерез его машине побежал доверяющий себе молодой человек, и Михаил Боценко, чудом никого не сбив, экстренно затормозил – кровать с багажника не сорвалась.
Сам багажник слетел. По ходу движения, отнюдь не назад – на того самого парня.
Анатолия «Мюллера».
Багажник без кровати его бы вряд ли убил, но тут он был обречен: успев затормозить, Михаил Боценко проявил реакцию пилота первой «Формулы», но проверить насколько плотно закручены болты, он не додумался – все мыслительные силы ушли на завязывание веревок. На геометрическую выверенность диагоналей.
Когда на него завели дело, Михаил Боценко старался не утратить самообладания. Учил наизусть «Иранскую песню» Хлебникова: «… верю сказкам наперед, прежде сказки – станут былью. Но когда дойдет черед, мое мясо станет пылью»; Михаил вгрызался в непостижимость Первичной Реальности и рисовал по памяти индрикотерия – безрогого носорога: Михаил Боценко выводил его на обоях коричневой помадой. Необыкновенно светлой для коричневой – она осталась у него от Марины Теняковской, прозябающей в клубке противоречий и не знавшей, что за убийство «Мюллера» Михаила Боценко тогда не посадили.
– After that, – сказал он Седову, – my head is bad, но, может быть, я еще появлюсь на небосводе. Сверхновой звездой. Заблудившейся кометой. Белым карликом.
– С красным гигантом, – усмехнулся Седов.
– Видел бы ты, брателло, как у меня в юности стояло.
– Как-нибудь обойдусь, – с отвращением скривился Седов. – Я и так видел довольно много лишнего – парламентский час, гиен… духов хлорированной воды. Собственную кровь.
– Собственное дерьмо.
– И это тоже. В качестве удачного начала дня… Ты о том человеке, которого кроватью на Энтузиастах убил, часто думаешь?
– Совсем не думаю, – искренно ответил Боценко. – Но изредка представляю себя на его месте. И еще я представляю бутылку – словно ее мне вставили в рот и ввернули. Пей, мол, наслаждайся, потрудись помолчать, позабыв о чувствительности – в тебя льется, в тебя упирается, тебя раздирает, а ты держишься молодцом, не утрачиваешь вороватый облик, отказываешься завязывать…
– Пивную бутылку?
– Из-под портвейна.
Западая на фей, обтираясь росой, все же нюхаю клей и мужаюсь иглой… у Седова были женщины, обвинявшие его в том, что они тратят на него